Высокие этические требования, которые всегда предъявлялись к психиатрам и их профессиональной деятельности основоположниками отечественной психиатрии, были обусловлены не только тем, что на их попечении оказываются самые тяжелые, беспомощные больные, нуждающиеся в особо бережном и заботливом к себе отношении, охране и защите прав и интересов, но и той неизбежной двойственностью, которая заключается в самой сущности психиатрии. Речь идет о том, что с одной стороны, существует безусловное требование гуманного и бережного отношения к психически больным и стремление предоставлять им (в пределах возможного) максимальную свободу и устранить какие бы то ни было меры стеснения, а с другой стороны, в соответствующих случаях (в зависимости от психического состояния больных) возникает необходимость применения насильственных мер для интернирования больного в закрытом лечебном учреждении и содержания его там, порой весьма длительное время. Сам факт наличия этого противоречия и связанной с ним неизбежной внутренней коллизии предъявляет к врачам особые этические требования [1, 2].

В рассматриваемом периоде развития медицина в нашей стране была связанной с земской медициной, деятельность которой с самого начала приобрела санитарно-профилактическое направление [3]. Достаточно сказать, что в ведении земств находилось не только содержание дорог, почт, но и заведывание лечебными и благотворительными учреждениями, попечение о «призрении» бедных, неизлечимо больных (умалишенных, «сирых и увечных»), участие в мероприятиях по «охранению народного здоровья», обеспечению санитарного состояния условий проживания людей [3].

Благодаря деятельности земской медицины постепенно формировался общественный интерес к психиатрии. Свидетельствует об этом тот факт, что в 1865 г., вслед за введением земских и новых судебных установлений возник журнал «Архив судебной медицины и общественной гигиены». Это периодическое издание, выходившее 4 раза в год, было организовано медицинским департаментом по инициативе его бывшего директора Е.В. Пеликана. Журнал отражал состояние развития научной разработки общественно-гигиенических вопросов, в нем был представлен целый ряд оригинальных работ по судебно-медицинским аспектам. Он служил надежным руководством для врачей, осуществляющих государственно-общественную деятельность в области гласного судопроизводства [4].

Процедура судебно-психиатрической экспертизы стала устанавливаться в России в 30—40-х годах XIX века. С этого же времени по Университетскому уставу (1835) на юридических факультетах началось преподавание судебной медицины. До этого времени, хотя на кафедрах анатомии медицинских факультетов и разрабатывались технико-биологические вопросы, помогающие суду уяснить вид и характер преступного ранения и врачи еще с XVI века призывались для освидетельствования здоровья подсудимых, в том числе и психически больных, но установленных законом правил назначения и порядка экспертизы не было. Надо отметить, что в этом отношении Россия из-за отсутствия законов об экспертизе не составляла исключения: отдельное и целостное законодательство об экспертизе помешанных во Франции и Италии относится к 1838 г., в Англии — к 1845 г. и 1853 г., а в Бельгии, Австрии, Германии — лишь к 70-м годам XIX века [5].

В 1832 г. в Петербурге появилось первое руководство по судебной медицине С. Громова [6], а в 1848 г. — работа А.Н. Пушкарева [7]. Но соответствующая активность отмечалась не только в Петербурге, но и в Казани. Так, избранный в 1839 г. по конкурсу на кафедру судебной медицины уроженец Курляндии Георгий Иоакимович Блосфельд (1798—1884) в 1847 г. представил «Начертание судебной медицины для правоведов, приспособленное к академическому преподаванию в российских университетах» (Казань, 1847, 1856), еще раньше он выпустил сочинение «О пьянстве в судебно-медицинском и медико-полицейском отношении» (1846), а в 1859 г. — «Начертание правил, соблюдаемых при составлении и обсуждении, сообразно с законными постановлениями психолого-врачебных свидетельств». Проф. Г.И. Блосфельд кафедру судебной медицины в Казани занимал до 1865 г., при этом, по Университетскому уставу (1835, 1863) кафедра судебной медицины включала также «медицинскую полицию (гигиену и эпидемиологию)», историю медицины и методику медицины [8].

Как в зарубежных странах, так и в России в эти годы в области судебной психиатрии велись активные дискуссии по двум вопросам: «понимание критерия вменения» и «как и где надо содержать признанных невменяемыми психически больных, подлежащих принудительному лечению». Существовавшее тогда уголовное право предусматривало наказание — кару за вину и «справедливое возмездие», невзирая на лица, соответственно совершенному преступлению. Но как применить эти нормы к помешанным и безумным?

На содержание дискуссий большое влияние оказали представления Мореля и Ломброзо. Если для французского психиатра Мореля психическая патология, в его учении о вырождении, является «отклонением от некоего нормального типа», то для Ломброзо она являлась своего рода атавизмом с аналогиями в животном и первобытном человеческом мире, а также в психике ребенка. Ломброзо с его тщательно подобранными описаниями «преступлений» в мире животных и даже растений справедливо можно назвать одним из предшественников основанной во второй половине XX века биосоциологии. Позиция Ломброзо по концепции «психической дегенерации» была изложена в его двух основных монографиях — «Преступник в антропологическом, медицинском и юридическом аспектах» (1876) и «Гений и помешательство» (1863). Первая из них посвящена концепции «врожденного преступника», во второй рассматриваются не только общие психические свойства гениальных и душевнобольных личностей, но и более широкая концепция «маттоидов», под которой Ломброзо подразумевал «психопатов» в качестве «переходной ступени между психической болезнью и здоровьем» [9]. Для Ломброзо преступление — это, прежде всего, продукт ненормальной физической, а потому и психической организации человека. Считая, что нарушители правовых норм — всегда люди врожденно ненормальные и преступление вытекает из особенностей их природной организации, Ломброзо признавал преступление для таких лиц неизбежным: наказание не может исправить их, а потому не может быть речи о «вине», а только об опасности такого субъекта для общества. В области карательной системы Ломброзо высказывался за заключение на неопределенные сроки и за широкое применение смертной казни. Как писал позднее отечественный юрист А.Ф. Кони [10, 11], Ломброзо «дошел до низведения карательной деятельности государства до охоты за человеком-зверем». Еще ярче вскрывается социальная сущность его теорий в размышлениях о так называемых политических «преступлениях», которые, по его мнению, также коренятся в биологической природе преступника. Для обоснования этого заключения он выставлял положение, будто природе нормального человека соответствует ненависть к новому — «мизонеизм». «Для большинства людей мизонеизм есть естественный закон», — писал Ломброзо. Люди с любовью к новому страдают болезнью «филонеизм», они — «врожденные преступники под влиянием аффекта — аффективные дегенераты».

А.Ф. Кони внес значительный вклад в развитие отечественной судебной психологии. Его труды качественно отличаются от трудов других авторов тем, что обобщив свой огромный опыт, он подходит к оценке каждого явления с точки зрения его применимости в практической деятельности юриста. С этой позиции он критикует выводы некоторых представителей экспериментальной психологии, в частности В. Штерна, за неверный подход к оценке свидетельских показаний, показывая значительное различие восприятия в условиях совершения преступления, когда резко нарушается привычный ход событий. Больше всего внимания А.Ф. Кони уделял психологии судебной деятельности, психологии свидетелей, потерпевших и их показаниям. Указывал он и на необходимость анализа психологии судьи, как главной фигуры в уголовном процессе. От последнего он требовал знания не только права и судебной практики, но и философии, истории, психологии, искусства, литературы, общей высокой культуры, широкой эрудиции. В своей работе «Достоевский как криминалист» [10] он показал важное значение изучения внутреннего мира преступника, необходимость этого для суда и следствия. Характер человека служил для него предметом наблюдения не со стороны внешних, только что образовавшихся в нем наслоений, но также со стороны тех особых психологических элементов, из которых слагается «Я» человека. Установив последнее, он выяснял затем какое влияние могли оказать они на зарождение осуществившейся в преступлении воли, причем тщательно отмечал меру участия благоприятных или неблагоприятных условий жизни данного лица. Выдвигая основные элементы личности на первый план и находя в них источник к пониманию исследуемого преступления, А.Ф. Кони из-за них не забывал даже фактов, мало относящихся к делу: он полагал, что по «каждому уголовному делу возникают около настоящих, первичных его обстоятельств побочные обстоятельства, которыми иногда заслоняются простые и ясные его очертания», и которые он, как носитель обвинительной власти, считал себя обязанными отстранять. Только выяснив сущность человека и показав, как образовалась она и как реагировала на сложившуюся житейскую обстановку, он раскрывал мотивы преступления и искал в них основания как для заключения о действительности преступления, так и для определения его свойств [11]. Мотивы преступления как признак, свидетельствующий о внутреннем душевном состоянии лица, получали в глазах его особое значение, тем более что он заботился всегда не только об установлении юридической ответственности привлеченных на скамью подсудимых лиц, но и о согласном со справедливостью распределении нравственной между ними ответственности. «Восстановление извращенной уголовной перспективы» составляло предмет его постоянных забот [11].

Доктор права Л.Е. Владимиров [12] полагал, что с помощью психолого-психиатрического исследования в уголовном процессе следует устанавливать физическую и психическую эволюцию преступника, возможные отклонения от нормы в психических процессах, определять «свободу воли» и мотивы преступления, семейную обстановку, где формировался преступник и т. д. Идеи Л.Е. Владимирова в дальнейшем положили начало разработке целого ряда проблем судебной психолого-психиатрической экспертизы. Им вводится в обращение научный термин «психология уголовного процесса», под которым он понимал «психологическое обследование как совершенного преступления, так и доказывания». Л.Е. Владимиров [13] считал, что как болезнь поражает преимущественно те организмы, гибель которых благоприятна для ее развития, так и социальные причины, порождающие преступления, ищут себе благоприятной почвы в индивидуальном характере.

Необходимо сказать, что выявившаяся в ходе указанной дискуссии научная критика, не признавая учения Ломброзо о врожденном преступнике, в ряде своих положений считала возможным обсуждать возникшие тогда в психиатрии учение о дегенерации. Согласно этому учению «пограничные» субъекты, дегенераты-психопаты, стоящие на грани душевной болезни, чаще, чем «нормальные», совершают преступления, не будучи в силах управлять своими влечениями, хотя формально и понимают возлагаемые на них законом обязанности. Так, некоторыми юристами и психиатрами [15—17] было создано учение об «уменьшенной вменяемости».

Сторонниками взглядов Ломброзо являлись русский психиатр профессор В.Ф. Чиж («Преступный человек перед лицом врачебной науки», Казань, 1894) [14], глава русской ветви уголовно-антропологической школы Д.А. Дриль (1846—1910). Последний в 1888 г. напечатал работу по общей психологии преступности, в 1890 г. — книгу «Психофизические типы», а еще раньше, в 1884 г., защищает магистерскую диссертацию «Малолетние преступники» [18]. В своих научных работах Д.А. Дриль являлся решительным противником классической школы уголовного права. Он считал, что преступность «есть выражение врожденных и приобретенных аномалий в душевной организации и нервной системе преступника, которого следует больше лечить, чем карать» [19]. Любопытно, что только в русской ювенальной юстиции несовершеннолетнего правонарушителя рассматривали как личность, которую необходимо изучать во всех ее проявлениях; личность, в которую верили и давали шанс на исправление.

Интересно, что к учению об «опасном состоянии» и о неопределенных приговорах, как и у Ломброзо, пришла в конце XIX века другая криминалистическая школа, стоящая до известной степени даже на противоположной Ломброзо точке зрения на природу преступности и учившая, что преступление не является результатом ненормальной организации индивида. Это учение было положено в основу социологической, или позитивной, школы уголовного права, нашедшей свое выражение в трудах ряда зарубежных криминалистов — Гарро (Франция), Листа (Германия) и ван Гамеля и Пренса (Бельгия), а также отечественного юриста Фойницкого. При этом близкая к позитивной социологической школе так называемая неосоциальная школа (Дюркгейм, Драгическо, де Роберти) уже вовсе отрицала значение биологических свойств и «уводила человека из животного царства». «Наказание, — говорил Лист, — социальная функция и имеет целью защиту правовых благ, мера его должна быть выведена только из этой цели. Следовательно, в основе наказания должна лежать идея защиты общества от правонарушителей и его воспитание в надлежащей форме».

На международных съездах криминалистов, начиная со съезда в Брюсселе (1899), обсуждался вопрос о преступниках-рецидивистах и психопатах, и, наконец, на Берлинском съезде (1904) был выдвинут термин «опасное состояние преступника». Вопрос об опасном состоянии обсуждался затем на Гамбургском (1905) и Брюссельском (1910) съездах, на которых было признано, что «закон должен установить особые меры защиты по отношению к опасным преступникам, признавая их таковыми или в силу рецидива, или в силу их жизненных привычек, определяемых личными и наследственными признаками, проявившимися в учиненном ими преступлении». На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г., исходя из этого, был поставлен вопрос о «неопределенном сроке наказания для опасных».

Русские психиатры и юристы не только принимали активное участие во всех проводившихся дискуссиях, но и прилагали усилия к оформлению соответствующих законоположений. Касающиеся невменения психически больных статьи Уложения о наказаниях (статьи 92, 95, 96, 98 и статья 10 Мирового суда) уже в 70-х годах XIX века признавались неудовлетворительными, и в начале 1883 г. разработанный комиссией сенатора Фриша (члены комиссии — Неклюдов, Розин, Таганцев, Фойницкий) новый законопроект был передан на обсуждение Петербургского юридического общества. В феврале-марте 1883 г. статья 36 законопроекта, касающаяся психически больных, обсуждалась в трех заседаниях Петербургского общества психиатров [17]. Обсуждаемая статья в новом проекте была сформулирована так: «Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей или по болезненному расстройству душевной деятельности, или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойства и значение совершаемого или руководить своими поступками. В сих случаях суд, буде признает необходимым, может или отдать такое лицо под ответственный надзор родственников или других лиц, пожелавших принять его на свое попечение, или же поместить во врачебное заведение до выздоровления, удостоверенного установленным порядком».

Всеми было признано, что вместо неясных определений «безумие», «сумасшествие», «припадки болезни, приводящие в беспамятство», употребляемых старым Уложением, новое Уложение вводит более ясные психиатрические термины. Но большие дискуссии вызвало общее обоснование определения вменения: «…не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого или руководить своими поступками», хотя в объяснениях к этому пункту указывалось, что невменяемость предполагает как отсутствие обеих способностей (понимания и руководства действиями), так и одной из них, так как «имеются некоторые формы психических страданий, при которых процессы мышления совершаются нормально, но прерывается соотношение между мышлением и деятельностью» [20].

Большинство членов существовавшего тогда Общества психиатров и немногие юристы, в особенности А.Ф. Кони, находили, что критерий невменяемости с психиатрической точки зрения неудовлетворителен и, вообще, вводить в разбираемую статью критерий невменяемости не нужно. Защищали же необходимость введения критерия невменяемости в закон В.X. Кандинский и О.А. Чечотт, а из юристов — особенно В.К. Случевский [16].

А.Ф. Кони весь закон предлагал изложить кратко: «Не вменяется в вину деяние, совершенное в душевной болезни или без разумения». Психиатр Б.В. Томашевский выставил следующие положения: «Решению всегда подлежит вопрос, должно ли исследуемого считать психически больным или здоровым. Только это должен решать и доказывать врач-эксперт. Обязанность врача-эксперта должна состоять только в констатировании по правилам естественнонаучной техники фактов чисто медицинского, клинического свойства. Способность к вменению должна быть определяема судом… Существу душевной болезни не противоречит, что данный субъект оказывается в состоянии понимать последствия своих поступков, может различать правое и неправое в своем деянии, может «чувствовать раскаяние в своем поступке». Это мнение Б.В. Томашевского поддерживал и М.П. Литвинов, указывая, что «будем ли мы говорить о «разуме», «свободе воли» или правильности понимания или руководства, мы во всех случаях вводим метафизические понятия и перестаем стоять на естественнонаучной точке зрения, единственно возможной для врача» (цит. по [21]).

Профессор психиатрии И.П. Мержеевский указывал, что «душевная болезнь проявляется не в одной лишь психической, но и физической сфере, и раз будет клинически доказано, что человек душевно болен, то действия его невменяемы… Частичная душевная болезнь не бывает, и если он душевно болен, это отражается на всех проявлениях его жизни» (цит. по [4]).

Интересно, что такой видный юрист, как А.Ф. Кони, также заявлял, что в законопроекте «вопрос предлагается решать не по общей картине душевного страдания, а по отдельным его проявлениям в ограниченный период времени… Едва ли желательно вопрос о вменении суживать такими пределами односторонних, шатких оценок… Перенос центра тяжести вопроса с заключения представителей науки на оценку односторонних признаков составлял бы шаг назад…» (цит. по [4]).

В.X. Кандинский [16] считал, что «установка в законе общего определения понятия о вменяемости необходима для возможности взаимного понимания между врачами-психиатрами и юристами, в частности судьями… Нет резких границ между психическим здоровьем и болезнью… и путем логического построения для суда их надо установить, что и дает критерий вменяемости…». Другой видный отечественный психиатр О.А. Чечотт утверждал, что «не каждый помешанный есть лицо неправоспособное… Не каждая форма, степень и стадия душевной болезни могут служить обстоятельством, уничтожающим уголовную ответственность».

В 1883 г. Юридическое общество в резолюции, последовавшей после заслушивания всех мнений, согласилось с доводами защитников внесения в закон критерия невменяемости. Что же касается положений социологической школы об «опасном состоянии» и бессрочных приговорах, то большинство виднейших русских юристов (Набоков, Исаев, Гернет) были против введения в закон этих понятий. Набоков на съездах в Москве (1910) и в Петербурге указывал, что социологическая школа, упраздняя понятия о деликте, наказании, становится не на правовую, а на полицейскую точку зрения.

На Парижском совещании Международного бюро криминалистов в 1912 г. его участники из России Набоков и Люблинский тоже выступали против неопределенного срока наказания для опасных преступников. В дальнейшем вопрос о вменении обсуждался на V Пироговском съезде в 1893 г. (доклад Московского юридического общества), на IX Пироговском съезде в 1904 г. (доклады А.Ф. Бари и И.И. Иванова) и на II съезде психиатров в сентябре 1905 г. (доклады проф. В.П. Сербского и присяжного поверенного А.Д. Марголина). Опять был поднят вопрос о проектируемой новой редакции статьи 39 (в проекте 1883 г. статья 36).

В.П. Сербский [20] различал «способность к вменению» как известное душевное состояние данного лица, определение чего входит в непосредственную задачу эксперта-психиатра, и «акт вменения» — приговор, который целиком принадлежит суду. Далее он находил правильным, что суд всякий раз индивидуально должен определять по своему усмотрению дальнейшую судьбу признанного невменяемым, но при этом «должно быть принято в расчет заключение эксперта…». К предложению А.Д. Марголина на II съезде психиатров (1905) ввести понятие «опасное состояние» В.П. Сербский и съезд также отнеслись отрицательно… «с промежуточным звеном, … криминалисты садятся между двух стульев, — говорил В.П. Сербский. «Они говорят, что надо их и наказывать, и лечить одновременно не то в тюрьмах, не то в больницах, не то в «сторожевых домах». Этого совмещения наказания и лечения я решительно не понимаю и в качестве врача протестую против этого». Однако В.П. Сербский, в полном согласии с V Пироговским съездом настаивал на необходимости «установления обязательного психиатрического надзора в тюрьмах, так как осуждаются многие настоящие психически больные, не подвергаясь экспертизе» [20]. Известные отечественные психиатры А.А. Говсеев, Н.Д. Максимов, К.Р. Евграфов в прениях обратили внимание на то, что, когда в совершении преступления подозревается психически больной, суд не обсуждает вопроса о самом факте преступления, а между тем это важно, когда обвиняемому угрожает принудительное лечение [21].

На II съезде психиатров поднят был вопрос также о патологическом аффекте в аспекте его отличия от аффекта физиологического — вопрос, давно обсуждавшийся в русской литературе [15]. Главным критерием патологического аффекта признавались затемнение сознания, амнезия и резкое астеническое состояние (сон) после аффекта (без этого нет патологического аффекта). В.П. Сербский указывал еще на «физиологический аффект на патологической почве», аффект у лиц, стоящих на грани между здоровьем и болезнью, — у истеричных, алкоголиков, тяжелых дегенератов и др. «Эти лица, — говорил В.П. Сербский, — и в обычном состоянии возбуждают сомнения, могут ли они руководить своими действиями; когда же к этому присоединяется аффект, то это ведет к тому, что они часто утрачивают и последние остатки самообладания… и самый характер аффекта нередко представляет особенности в виде, например, иллюзорного восприятия окружающего. Поэтому подобные аффекты, хотя и не сопровождаются бессознательным состоянием и амнезией, приближаются к аффекту патологическому и во многих случаях должны вести к освобождению от ответственности» [20].

Довольно много докладов на съездах (на VI Пироговском — доклад С.И. Штейнберга, на заседании Киевского общества — доклад Н.А. Облонского, на VIII Пироговском съезде и в Медицинском совете в 1906 г.— доклады В.М. Бехтерева) было посвящено также вопросу об облегчении условий развода в случае психической болезни одного из супругов. Вопрос возбуждал интерес потому, что хотя в Своде законов (т. X, ст. 5 и 37 и др.) вступать в брак с психически больным запрещалось и такие браки считались недействительными, однако православием расторжение брака, кроме случаев неспособности к сожитию и прелюбодеяния, не разрешалось. Между тем психиатры считали необходимым в случае душевной болезни одного из супругов принять меры для предупреждения появления потомства. Синод сделал уступку и издал распоряжение принимать заявления о разводе с психически больными, но лишь в тех случаях, когда устанавливалось, что «если не само сумасшествие, то его зачатки можно отнести к добрачному периоду». Законопроект о разводе был внесен и в Государственную Думу.

Что касается практической психиатрии, то до появления земской психиатрии врачами-экспертами везде, кроме столиц, были уездные врачи; вопрос о психиатрической экспертизе поднимался редко, — только в самых выраженных случаях психического заболевания. Со времени земской реформы и введения гласных судов, появления вместо приказных домов умалишенных земских психиатрических больниц дело стало резко меняться. Так как в первые годы больные поступали в земские психиатрические учреждения главным образом через полицию, то главный контингент их состоял как раз из лиц, приходивших в столкновение с законом, и судебная экспертиза стала важнейшим делом первых земских психиатров, на ней они учились клинической психиатрии. Поэтому первыми русскими руководствами по психиатрии в земский период были «Очерки судебной психологии» проф. А.У. Фрезе (1874), «Сборник статей по судебной медицине» П.И. Ковалевского (1872), а не общие учебники [2, 22, 23]. Если просмотреть первые журнальные статьи русских психиатров, то и здесь мы увидим в большинстве случаев хорошие описания случаев судебно-психиатрической экспертизы. Большой интерес в дореволюционное время представляли посмертные заочные экспертизы, возникавшие в связи с судом из-за духовных завещаний [24].

Вопрос о месте, куда помещать невменяемых и испытуемых психически больных, совершивших преступление, после долгих дискуссий был решен: с 1 января 1914 г. В циркуляре Министерства внутренних дел Российской Империи говорилось, что все совершившие криминальные действия психически больные должны были призреваться в правительственных окружных лечебницах. Там же должны были призреваться и «все те больные (опасные), призрение которых требует особых мер, не совпадающих с мерами лечения и призрения в современных гражданских психиатрических лечебницах».

Развитие психиатрии в России, в конце XIX — начале XX вв. [25—28] сопровождалось выделением устойчивых подходов и позиций, разделяемых ведущими представителями науки и отражающимися, как в научных программах, так и в способах практического решения основных задач, которые нельзя отделять от изложенных выше уроков истории. Важно по достоинству оценить ее с точки зрения понимания, что же из происходившего в прошлом вошло в классику отечественной судебной психиатрии, и что способствовало ее формированию, как научной специальности.

Конфликт интересов отсутствует.