Интервью с Абрамом Львовичем Сыркиным

– Абрам Львович, мне кажется, было бы правильным начать наш разговор с ваших родителей. Вы не могли бы о них рассказать? Известно, что вы родились в семье крупного врача-гигиениста, но нигде нет упоминания о вашей маме.

(Долгая пауза)

– Хорошо, расскажу коротко про моих родителей. Моя мама из богатой семьи – ее отец был купцом первой гильдии. Но так как молодость пришлась на годы революции, она не получила высшего образования и стала высококвалифицированной стенографисткой, кем потом всю жизнь и работала. Мой отец был из семьи небогатой, но с подростковых лет зарабатывал репетиторством, окончил Гомельскую гимназию с золотой медалью, а в его аттестате зрелости была «добавка»: по желанию абитуриента, помимо всех экзаменов, он сдал еще экзамен по древнегреческому языку на пять. При всех этих заслугах и за процентные нормы он не попал в университет, но успел к моменту окончания гимназии скопить достаточно денег, чтобы уехать в Цюрих и поступить там в университет на медицинский факультет. Проучился один год. На лето, естественно, уехал домой, чтобы осенью вернуться в Цюрих. А в конце лета началась Первая мировая война, и он остался в России. Папа сумел поступить в Московский университет, по окончании которого был отправлен на Туркестанский фронт. Притом что он был абсолютно штатским человеком, то есть более штатского человека я не могу себе представить! Он был врачом ферганской кавалерийской бригады особого назначения, боровшейся с басмачами. Но они, конечно, не столько боролись с бандитами, сколько занимались санитарным делом, боролись с тифами и другими инфекциями, которыми отец тогда и переболел, как полагается. А когда он окончил свою службу, был демобилизован и приехал в Москву за новым назначением.

Лев Абрамович Сыркин, папа Абрама Львовича

Он явился в Минздрав и был вызван к Н.А. Семашко. Возможно потому, что к концу своей службы отец был не только врачом ферганской кавалерийской бригады, но и начальником отдела санитарного просвещения Пакистанского фронта. Так или иначе, его вызвали к Семашко, воспоминание о котором он сохранил на всю жизнь. Окончился их разговор так. Семашко сказал: «Сейчас нам важнее всего санитария и гигиена. Будете заниматься школьной гигиеной?» Отец стал заниматься гигиеной подростков. И стал одним из ведущих специалистов этой области в Советском Союзе.

Ксения Филипповна Сыркина, мама Абрама Львовича

О нравственных качествах моего отца я расскажу просто потому, что мне это доставляет удовольствие. Отец работал на кафедре школьной гигиены Первого Московского медицинского института. Этой кафедрой руководил профессор Мольков. Но в последние годы он уже фактически не то что руководить, а и работать не мог. И был доцент Ивановский, кандидат медицинских наук, который все последние годы вел эту кафедру. Наконец Мольков уходит, и совершенно ясно, что кафедра школьной гигиены, ведущая кафедра в Советском Союзе, будет принадлежать Льву Абрамовичу Сыркину. Сомнений никаких нет. Но вдруг проносится слух, что конкурс-то объявлен, а Лев Абрамович на него не подает. Ну, подождали-подождали, а он не подает. Тогда народ поднял головы. Есть профессора, есть доктора наук. Если Лев Абрамович не идет, найдутся кандидаты. Но все-таки надо же его спросить! Папу спросили, и он сказал, что ни один порядочный человек не будет претендовать на эту кафедру: это кафедра доцента Ивановского. Ни один человек не подал на эту должность, и Павел Максимилианович Ивановский заведовал ею вплоть до Второй мировой войны. По-моему, интересная история.

– Конечно! Это история про товар под названием «Порядочность».

– Папа – профессор и доктор наук. Мама – стенографистка. И была еще моя няня, Дарья Филипповна, которая пришла в нашу семью незадолго до моего рождения. Умерла она, когда мне было за 25. Конечно, она была совершенно родным человеком, и я очень часто ее вспоминаю со всеми ее пословицами и поговорками. Меня однажды спросили: «Абрам Львович, а что это вы няню вспоминаете постоянно, а родителей цитируете не так уж часто?» Потому что родители уходили в восемь утра и приходили в восемь вечера. А с кем я был? Вот такая история моей семьи. Могу к этому добавить, что, когда я был уже в выпускных классах, папа сказал: «Не ходи в медицину».

– Это был мой второй вопрос. Ваши родители видели вас врачом?

– Я отвечу, кого я в себе видел. Я – абсолютный гуманитарий. Математика, физика, химия – это все абсолютно не для меня. Мои учителя видели во мне дипломата и юриста. И многократно мне об этом говорили. Но я уже тогда понимал, что есть профессии настолько политизированные, что в них идти нельзя. Ну как можно быть адвокатом, когда тебе позвонят из соответствующих инстанций и скажут: «По этому делу приговор будет такой, и вы не вздумайте возражать»? И дипломатом я не мог быть с моим-то пятым пунктом. Учителем в школе мне быть не хотелось. И кроме того, это опять-таки была очень высоко политизированная профессия. Я подал документы в Первый медицинский. И тогда папа сказал: «Только не становись лечебником».

Я видел перед собой его успешный пример. Я Льва Абрамовича не только очень любил, но и очень глубоко уважал. Я послушал его совета и ушел в неотложную кардиологию.

– Это замечательно! Как вам кажется, чего нам больше всего не хватает в повседневной врачебной практике?

– Я думаю, что в повседневной врачебной практике у нас слишком мало времени отводится для контакта с больным. Это первое. И второе – не хватает уважения к нашей профессии.

– Абрам Львович, у нас есть ординаторы, и они учатся практической кардиологии. Кто-то из них возвращается на кафедру в роли аспирантов. Как вам кажется, может ли практикующий врач быть одновременно ученым?

– Только при наличии определенных условий, которые могут быть ему созданы. Например, если он городской ординатор в университетской клинике, то, конечно, может. Или если ему не нужно работать на две ставки, чтобы содержать свою семью, и при этом он подлинный ученый.

Но это чрезвычайно трудно! Тем более что сегодня наша кандидатская степень во многом бюрократизирована, не говоря уже о докторской, которая становится практически невозможной ни для кого, кроме докторанта. Все это делает то, о чем вы говорите, крайне маловероятным.

Абрам Львович Сыркин в молодости

Настоящий ученый переступает через все. Я вам должен сказать, что при этом он может не становиться формальным ученым. Виталий Григорьевич Попов был кардиологом высшего уровня, блестящим терапевтом, кандидатом медицинских наук и не хотел защищать докторскую. Он защитил ее только тогда, когда Зинаида Адамовна Бондарь сказала ему: «Виталий Григорьевич, вы хотите, чтобы вторым профессором мне на кафедру прислали кого-то со стороны?»

– Я правильно понимаю, что это ваш главный учитель?

– Мне очень повезло с учителями. И не могу сказать, кто из них главный. Начну с того, что на четвертом курсе моим учителем был Константин Алексеевич Щуров – уже пожилой человек, блестящий терапевт высшего уровня. Не хуже Виноградова ни в каком отношении! Но Виноградов был знаменитым академиком, а Константин Алексеевич – кандидатом наук и доцентом. Это был мой первый учитель. Моим учителем в субординатуре и в клинической ординатуре был Владимир Никитич Виноградов. Я его ставлю на первое место не только потому, что он в наибольшей степени был моим учителем, но и потому, что я ему обязан всей своей медицинской карьерой. После субординатуры он оставил меня в клинической ординатуре, что было тогда очень непросто. После клинической ординатуры он оставил меня в аспирантуре, что было еще сложнее. А потом он оставил меня у себя в клинике.

– Это же было практически невозможно!

– По рассказам коллег, ему для этого пришлось поехать к министру или к замминистра. Так я остался у него в клинике. И я ставлю его на первое место и свято храню о нем память.

Другие учителя – это Виталий Григорьевич Попов, Матвей Исаакович Непорент, замечательный рентгенолог, чей портрет висит у меня в кабинете. И весь коллектив-то был хорош! Но, если бы сказали назвать двоих, я бы назвал Виталия Григорьевича и Владимира Никитича. Когда Евгений Иванович Чазов со мной встречался, он всегда говорил: «Вот идет любимый ученик Виталия Григорьевича Попова». Почему он так говорил, я не знаю. Виталий Григорьевич никого из нас, по-моему, не выделял. Если только Нонну Гватуа, свою любимую аспирантку, а в последующем профессора в Киеве. А так все мы, я думаю, для него были более-менее равны. Когда мы оканчивали клиническую ординатуру, он сказал: «Хорошие вы ребята, но клиника не резиновая!» Тем не менее Владимир Иванович Маколкин и я остались в клинике.

– Абрам Львович, что неправильного происходит сегодня в повседневной жизни, как вам кажется?

– А что вы понимаете под повседневной жизнью?

– Есть ли что-то, что сильно обесценено и на работе, и дома, и в отношениях между людьми? Или ничего нового не происходит? По сути, люди одинаковые во все времена. Есть что-то особенное сейчас, чего не было раньше?

– У нас есть централизованная медицина с плюсами и минусами. Что касается современной семьи, наверное, она не отличается от той, какой она была в годы моей молодости.

– Кто такой хороший человек и что такое порядочность, Абрам Львович?

– Я защитил кандидатскую диссертацию и оставался кандидатом медицинских наук и городским ординатором. Папы с его профессорской зарплатой уже не было, а я был женат, у меня была дочка. А мама, как я уже сказал, была простой стенографисткой, и жили мы, конечно, не впроголодь, но бедно.

Доцент Сыркин

Вера Георгиевна Спесивцева, замечательный многолетний «замдир» Виноградова, прекрасно ко мне относилась. Я ей во многом обязан тем, что остался в клинике, поскольку она, скорее всего, говорила Виноградову, что есть такой неплохой парень и хорошо бы его оставить. Вера Георгиевна понимала, что у меня есть врожденные особенности, которые не изменишь. Поэтому она говорила: «Абрам Львович, ну, вы бы хоть в партию вступили. Мы бы вам полставки ассистента дали». Тогда это была существенная материальная разница. Но я уже понимал, что этого делать нельзя. И не делал. Но если бы меня поставили перед выбором: либо вступаешь в партию, либо мы тебя отправляем куда-нибудь на Колыму, причем не работать, а в лагерь, наверное, вступил бы. Я не хотел бы в лагерь. Поэтому порядочность, как я понимаю, может быть более широкой и не такой строгой, как ее понимают некоторые. Был моим товарищем Сережа Ковалев. Известный правозащитник.

– Сергей Адамович Ковалев?

– Да. Сергей Адамович Ковалев. Конечно, такого уровня порядочности я не достигал. И думаю, что вообще такого уровня достигают единицы. Лечил я известного правозащитника генерала Григоренко. И такого уровня порядочности тоже мало кто достигал. Я думаю, что когда-нибудь Комсомольский проспект, где он жил, назовут проспектом генерала Григоренко. C другой стороны, я не знаю за Владимиром Никитичем Виноградовым непорядочных поступков. Но Владимир Никитич был одним из экспертов, давших заключение по уголовному делу Дмитрия Дмитриевича Плетнева. И это при том, что в их семье долгие годы хранился и был мне потом, много лет спустя, после смерти Владимира Никитича, когда я лечил всю семью, подарен в качестве сувенира кусочек черного мрамора, а на нем – позолоченный рог изобилия и надпись «Георгию, от крестного отца. Д.Д. Плетнев». А Георгий – это старший сын Владимира Никитича.

Дмитрий Дмитриевич Плетнев был крестным отцом старшего сына Владимира Никитича Виноградова. А Владимир Никитич Виноградов был одним из экспертов по делу Дмитрия Дмитриевича Плетнева. И эксперты эти подтвердили, что Плетнев умертвил Горького и еще некоторых людей с очень громкими именами. Дальнейшая судьба Плетнева всем известна: он был приговорен к огромному сроку заключения, отбывал его в Орловской тюрьме, когда осенью 1941 года немцы подошли к Орлу, их всех расстреляли. Вот вам ответ на ваш вопрос о том, что такое порядочность. Однако, думаю, у Виноградова в этой ситуации не было выбора.

– Я даже не ожидала, что получу абсолютное понимание ответа на свой вопрос. Абрам Львович, что именно мы, ваши ученики, не должны делать ни при каких обстоятельствах? Я немного переформулирую свой вопрос, что вас бы сильно огорчило в нас?

– Я отчасти уже сказал, что есть разная степень порядочности. Сергей Адамович Ковалев за свою порядочность поплатился свободой. Я бы не считал вас виноватыми, если бы вы пошли на все, ради спасения самых близких вам людей, даже на непорядочный поступок. Вот так я вам должен ответить, хотя, может быть, вас это удивит. А за меньшую цену проявить непорядочность – вот это, с моей точки зрения, было бы недостойно тех, кто считает себя моими учениками. Я вообще понятие «ученики» не очень понимаю, когда речь не идет о чем-то совершенно определенном.

Сотрудники кафедры факультетской терапии. Абрам Львович - второй слева в первом ряду, профессор В.Г. Попов – пятый слева

Скажем, в медицине была школа Евгения Михайловича Тареева, то, что в те годы называлось коллагенозом. Был Александр Леонидович Мясников, который с гораздо меньшим основанием для этого, чем, скажем, Евгений Михайлович, мог считаться создателем школы гипертонической болезни. Был Владимир Харитонович Василенко, который считается классиком в вопросах сердечной недостаточности. А вот, скажем, такие люди, как Владимир Никитич Виноградов, Мирон Семенович Вовси. Они были основателями каких-то школ? Почему же люди называют себя их учениками? Чему учились у них? Спросите меня: «Ты ученик Виноградова? Ты ученик Попова? Ты ученик Щурова? А в чем ты их ученик?» Они учили меня пальпировать печень или слушать сердце? Нет. Сам учился. Они учили меня собирать анамнез? Сам научился. И в то же время я ни секунды не сомневаюсь, что я их ученик! Ни секунды! Это во мне, я каждой клеточкой ученик Щурова, ученик Виноградова, ученик Попова. Я их имена могу произносить только с благоговением. Может быть, вы мне объясните, почему вы себя называете моей ученицей?

– Абрам Львович, по многим вещам, но это что-то третье. Есть слова, есть поступки, а есть что-то третье. Мы с вами когда-то давно это обсуждали. Мне кажется, что ученики и учителя – это что-то третье, потому что, в общем-то, за знаниями можно сходить и в библиотеку, и посмотреть клинические рекомендации, но здесь другое. Это не просто профессиональные понятия, это скорее понятие человеческих представлений и порядочности. Мне так кажется…

– Я хотел бы, чтобы ваш ответ содержался в этом тексте.

– Конечно. И у меня есть еще один единственный вопрос, и мне очень интересен ваш ответ. Детям всегда нужны иллюзии, потому что они формируют ощущение защищенности до какого-то определенного возраста. Взрослому нужны иллюзии?

– В одном из интервью, а их было много и почти все они были какие-то бессодержательные, меня спросили: «А вы в Бога веруете?» Я сказал: «К большому сожалению, нет». И тогда меня спросили: «А почему к сожалению?» Я ответил, что тогда было бы гораздо легче жить и умирать. Так вот, с иллюзиями жить легче.

Больше того, я думаю, что какие-то иллюзии в какой-то степени, наверное, есть у всех. У одних – иллюзии о загробной жизни, у других – более земные. Но я думаю, что иллюзии есть почти у каждого из нас, и это – хорошо! Я хотел бы задать себе один вопрос. Сегодня, когда в медицине так велика роль инструменталистики и так преуменьшилась роль непосредственного контакта врача с пациентом, как я к этому отношусь? Могу ответить?

– Конечно, Абрам Львович…

– Много лет назад главный кардиолог большого города-миллионника сказала мне: «Абрам Львович, мои кардиологи не умеют слушать сердце, и меня это совершенно не беспокоит, потому что всем больным делают эхокардиографию». Это была молодая умная женщина. И я подумал, что она не так уж и не права. Потому что аускультацию сердца с успехом заменит эхокардиография, а компьютерная томография – аускультацию легких. Какие же могут быть сомнения? И вроде бы по возрасту я должен был глубоко возмущаться, ведь я живу по старинке и слушаю больного. И пару раз в жизни я даже поправлял опытного специалиста по эхокардиографии профессора Седова, хотя, я думаю, что это было буквально один-два раза за всю мою жизнь, не больше. При всем при этом я приветствую современные точные методы. Хотя среди клинических разборов, которые провожу для врачей, повышающих свою квалификацию, есть случай, который я вспоминаю из года в год: у больного данные самых передовых инструментальных методов обследования оказались совершеннейшей дезинформацией! Хотя, казалось бы, что может быть объективнее…

Профессор А.Л. Сыркин перед лекцией

И, тем не менее, я понимаю, что роль врача в обследовании больного объективно будет становиться все меньше, меньше и меньше, как бы я этому внутренне ни противился. Я это понимаю и принимаю. Но человеческий контакт врача с больным не должен страдать! А он страдает, потому что врач поставлен в такие рамки. Вот вопрос, который вы мне, безусловно, хотели задать. И вот так я на него ответил бы. Хочу только к этому добавить, что почему-то сегодняшние врачи, которых мы только и учим что инструменталистике, сами хотят уметь слышать диастолические шумы и пальпировать печень. И мне это очень импонирует!

– Абрам Львович, у меня вопросы закончились, но все, что я услышала, улучшило мне настроение. И я получила то, на что даже не рассчитывала. Спасибо большое!

– Так было ли это интервью полезным?

– Абсолютно! Я убеждена, что оно полезно не только мне, но и всем. Оно просто необходимо.