Неформальное интервью-путешествие по древу успеха Андрея Георгиевича Малявина

– Известно, что ты родился в семье знаменитых врачей. Кто они?

– Папа был блестящим, абсолютно блестящим хирургом! Для понимающих людей скажу, что он оперировал Петра Дуфалова и устранял атрезию пищевода у новорожденных. Это верх врачебного искусства! А мама была педиатром. Довольно быстро продвинулась по организационной линии, стала главным врачом крупнейшей в Европе больницы – Русаковской (сейчас Детская городская клиническая больница святого Владимира). Мама руководила больницей 25 лет, сделав ее одной из лучших, за что ее наградили орденом Ленина. Конечно, для меня это был прекрасный пример. Дома я всегда слышал разговоры о больных, о сложных ситуациях, что в значительной мере предопределило мой выбор специальности, который было непросто сделать. Мальчиком я рос любопытным, моей настольной книгой был журнал «Наука и жизнь», который я прочитывал от корки до корки.

– Эти журналы стопками лежали в каждом интеллигентном доме, и в вашем, конечно, тоже.

– Да. И мне было все интересно. И в школе я учился хорошо. Физика давалась мне очень легко! И все вокруг были уверены, что я поступлю на физфак или в МФТИ. Но где-то за полгода до окончания школы я твердо решил, что мое – медицина. А почему? Из эгоистичных соображений! Я понял, что хороший врач – уважаемый человек в любом коллективе, осознал, что всегда есть душевная отдача от правильно поставленного диагноза и успешного лечения, то есть чувство самоудовлетворения, которое дороже денег, дороже всего. К счастью, я к этому пришел довольно рано и поступил в Московский медико-стоматологический университет на лечебный факультет. Учеба давалась легко. Я окончил университет с красным дипломом. И передо мной открылись все двери: кафедры приглашали одна за другой, Четвертое управление приглашало. Причем говорили так: «Ординатура у Е. М. Тареева? Пожалуйста! Квартира через два года? Пожалуйста!»

– Как замечательно! Тогда такое мало кому предлагали.

– Конечно! Мальчик-терапевт с красным дипломом – нарасхват. Но я отказался. И тут мне передали, что Василий Михайлович Боголюбов просит меня зайти. Тогда он еще не был академиком, только профессором и деканом нашего лечебного факультета. Разумеется, мы были с ним хорошо знакомы. На тот момент он возглавлял Институт курортологии и физиотерапии и зазывал меня к себе. Я говорил: «Василий Михайлович, ну какая курортология, какая физиотерапия? Мне нужна ординатура по терапии». Тогда он ответил, что это – не проблема, будет двойная ординатура! И уточнил, что предлагает мне не просто институт, а институт высшей категории – с серьезным оснащением, НИИ, абсолютно другим уровнем. И… уговорил меня.

Я отучился в ординатуре год. Через год он меня вызвал и сказал, что организует директорскую группу из молодых ученых. И мы работали, вольно, интересно, за что я Василию Михайловичу очень благодарен. И дальше карьера пошла достаточно быстро: я защитился, через два месяца после защиты стал старшим научным сотрудником института.

– А какая тема была?

– Физиотерапия бронхиальной астмы. Василий Михайлович придумал оригинальный и эффективный подход – трансцеребральное воздействие с использованием электромагнитных волн. Тогда это было совершенно внове! Достаточно сказать, что на защите мне задали 29 вопросов. И не потому, что меня хотели «завалить», наоборот, людям было интересно!

Карьера пошла своим чередом. С моей подачи Василий Михайлович открыл отделение пульмонологии (тогда эта специальность только утвердилась). Не сразу, но со временем я его возглавил. А пока собирал материал для докторской, работал. Параллельно Василий Михайлович назначил меня научным редактором всесоюзного журнала «Вопросы курортологии, физиотерапии и ЛФК». Так что я еще освоил и издательское дело.

– И так появились побочные ветви твоего дерева?

– Да. И еще экспертиза.

– Вот про экспертизу! Вас неоднократно привлекали в качестве эксперта комиссии по особо сложным случаям Московского городского бюро судебно-медицинской экспертизы. Что это за период и чему он научил?

– О, это очень интересный период и колоссальный жизненный опыт! Пригласили меня случайно, но руководству понравились результаты моей работы. В то время началось так называемое Узбекское (хлопковое) дело, которое вели известные следователи Тельман Гдлян и Николай Иванов. Они попросили меня съездить с ними в Ташкент. Разумеется, это было нарушением, но, как мне сказали, местных к этому делу привлечь было невозможно. Поэтому я провел освидетельствование ряда руководителей Коммунистической партии Узбекистана. И за это меня благодарили отдельно, поскольку пришлось столкнуться со сложными случаями попыток ухода от уголовной ответственности – с ложными справками, документами. В общем, интересный был период. В комиссии я проработал несколько лет, но с наступлением 90-х пришлось уйти.

– Угрожали?

– Да. Но добрые отношения сохранились. Когда на меня совершили нападение в Петербурге и никто не хотел возбуждать дело, я обратился в бюро, они, соответственно, – в прокуратуру, и ровно через месяц все были найдены. Вот так.

В институте тем временем все шло достаточно благополучно, пока не сняли Василия Михайловича. На его место пришел военный человек со странными идеями и с характером, который ломал через колено всю структуру организации. Я стал для него бельмом на глазу: самый молодой руководитель, научный редактор журнала… В общем, он со мной распрощался, причем не очень красиво. Два-три года у меня был довольно сложный период, когда я никуда не мог пристроиться. Но позвонил Андрей Станиславович Белевский и сказал, что рекомендует меня в качестве специалиста в НИИ пульмонологии к Чучалину, который хочет развивать направление реабилитации. Я приехал на встречу, мы побеседовали, и я высказал желание защитить докторскую диссертацию, которая к тому моменту была практически готова. Александр Григорьевич удивился: «А что, есть какая-то проблема?» Я ответил: «Да, проблема есть – у вас за последние годы ни одной докторской в Учебном совете не было». Он пообещал, и мне действительно дали защититься. Я написал небольшую монографию.

– На какую тему?

– Реабилитация больных.

– То есть очень прикладная, актуальная и очень нужная работа.

– Да. И на то момент – единственная. Но дальше дело не пошло – у Александра Григорьевича интерес к заявленной когда-то идее пропал. Уж не знаю почему, но вот так сложилось. В это время ко мне обратились из Минобрнауки с предложением стать главным врачом ведомственной поликлиники. И передо мной встала дилемма: с одной стороны, у меня не было административного опыта, с другой – отягощенный анамнез по маминой линии.

– Да, генетика страшное дело! Это все знают.

– Вот-вот. Нужно было принимать решение. Территориально поликлиника располагалась удобно, на Мясницкой, но ситуация была непростой – долги Управлению делами Президента РФ и масса проблем. Когда стал вникать, разбираться, поинтересовался, есть ли право на ведение хозяйственной деятельности. Мне ответили, что есть. И я начал постепенно налаживать заключение договоров ДМС. В итоге за год я оформил 27 договоров! И одновременно боролся с Управделами. Сначала – мирным путем, потом – не очень. Судились.

– Сколько было судов? И сколько выиграли?

– Пять. И все выиграл. Мне некуда было деваться: долги необоснованные, счета такие выставляли за электричество, как будто у меня не поликлиника, а алюминиевый завод. И тут я подумал, что хорошо бы юридическое образование получить. Поступил на дополнительное образование в Академию адвокатуры, окончил его по специальности «гражданское право». Но не пригодилось – к тому времени все судебные процессы уже завершились.

– То есть одно высшее образование – медицинское (на тот момент уже доктор наук, профессор), а второе – юридическое, по гражданскому праву?

– Да. Если я занимаюсь административной работой, значит, должен понимать гражданское право. И все пошло более или менее. Меня очень поддержал Минфин, но очень не поддержал замминистра, который меня курировал. В итоге опять пришлось уйти на пике развития и благополучия. Обидно было – ужасно! Но что поделать. И вот я вновь практически безработный. И опять случай! Попадаю в поликлинику Института теоретической и экспериментальной физики на должность заведующего. Поликлиника маленькая, ситуация сложная, развал. Я бы и не пошел туда, но обнаружилась перспектива. Как мне сказал директор института, Министерство атомной промышленности перебазируется к ним на Большую Черемушкинскую, где помимо всего прочего планирует построить огромный медицинский центр. И я нужен как раз для того, чтобы все для этого идеологически подготовить. Это было такое увлекательное занятие! Сначала выстроил концепцию. К моему удивлению, ее одобрили, хотя запросы были БОЛЬШИЕ. А поддержали, потому что на тот момент управделами Минатома был врач по образованию, и он прекрасно понимал, о чем идет речь. И я приступил к работе над техзаданиями, а это колоссальный объем! Правда, в определенных кругах возникло недовольство: «Как же так, какой-то пришлый человек, а надо своего поставить». И меня стали выдавливать. Вновь пришлось уйти. Директор института говорит мне: «Подождите, разберемся, а когда все нормализуется приходите, поговорим!» Я отвечаю: «Так вы и сейчас не разобрались! И техзадания я забираю!»

– То есть «подождите» – это вообще не про тебя?

– Ну конечно! И опять я остался у разбитого корыта. Позвонил своему двоюродному дяде – Лебеденко Игорю Юльевичу, который уже был проректором в моем родном институте. Попросился к нему на административную работу. Он меня взял сначала начальником отдела науки, потом – управления науки. С ним было очень хорошо работать – он очень креативный человек!

– Как атомный котел!

– Да, точно. Кстати, Минатом так никуда и не переехал. Я вообще себя «черной вдовой» называю – откуда ухожу, все рушится.

В 2011 году ректор предложил мне возглавить кафедру. Естественно, я согласился. Несколько лет благополучно выстраивал ее работу. Но пришли какие-то новые указания из Минздрава по объединению кафедр. Нас объединили с фтизиатрией, и моя роль свелась к минимуму. А вот в 2017 году состоялась знаковая встреча с академиком А. И. Мартыновым. Известнейший человек, он умер в прошлом году, к сожалению.

Тогда Анатолий Иванович уже был президентом общества терапевтов, куда он меня пригласил. И через два года я стал генеральным секретарем организации. Это было сложно: название звучало красиво – Российское научное медицинское общество терапевтов (РНМОТ), а в сущности, не хватало региональных отделений, массовости большой не было. И вот совместно с Анатолием Ивановичем и другими неравнодушными людьми мы постепенно выстроили самое крупное профессиональное сообщество. Сегодня это около 45 тысяч действительных членов, 86 региональных отделений. И вся эта махина непрерывно работает!

Что еще? Журналом «Терапия» занимались (я – заместитель главного редактора). Тоже достаточно успешно. Пусть медленнее, чем хотелось бы, но труды оказались не напрасными – сейчас журнал вошел в «белый список» научной периодики. Я уже говорил, что меня устраивало быть профессором, а не заведующим кафедрой? Работа в Обществе занимала, наверное, 70% времени, и отсутствие обязательств завкафедрой, в общем-то, только помогало. Параллельно активно сотрудничали с Первым медицинским каналом, где на сегодняшний день – я главный редактор. Канал – это цвет общества, поскольку на 1MEDTV приглашают лучших лекторов, лучших врачей, лучших людей. С очень многими поддерживаются прекрасные отношения. Многие буквально на глазах выросли. Кстати, забыл сказать, что Игорь Юрьевич привлек меня к активной работе с молодежью: я курировал студенческие научные общества и общества молодых ученых. Сейчас многие из тех, кто начинал у нас студентами, уже профессора. Вот это действительно закаленные в атомном котле конкурсов, конференций и олимпиад люди.

– Это же та креативная энергия, которая движет вперед!

– Да. А мне это очень подходило, потому что я – человек очень любознательный. Это мой основной двигатель. Но второй двигатель – лень. Я ленивый для того, чтобы быстрее все сделать, оптимизировать процессы. В этом плане лень просто незаменима: как бы так все наладить, чтобы как можно меньше сил потом на это тратить.

– Не припомню, чтобы я когда-либо видела такой путь. Такое огромное, ветвистое дерево. Очень редкое! Когда человек движется вперед, добивается успеха, достигает очень многого и при этом остается невероятно многогранным. У вас же еще высшее педагогическое образование, которое вы получили примерно в то же время?

– Это обязательно для преподавателей высшей школы.

– Ну не всегда. Мы просто проходим курсы усовершенствования.

– Нет, тогда нас заставляли. Вот, еще одна грань – главный специалист пульмонолог Минздрава России по Центральному федеральному округу. Получилось так, что несколько лет назад Александра Григорьевича Чучалина сняли с должности, и Минздрав попросил меня временно исполнять его обязанности. Я исполнял их, поездил по стране, посмотрел и увидел непочатый край работы. Потом на должность назначили Сергея Николаевича Авдеева – я абсолютно поддержал эту кандидатуру! Мы с ним до сих пор в хорошем контакте. И у меня, конечно, нагрузка упала, слава богу! И многое реализуется, и делается это хорошо, и я с радостью на это смотрю. А еще я – член научно-практического совета Минздрава. Это организация, которая одобряет клинические рекомендации. Тоже определенный опыт, весьма любопытный.

– Сколько у тебя на данный момент публикаций? Примерно. Если это можно посчитать.

– Около трехсот, думаю.

– Сколько монографий, изобретений?

– Шесть.

– А сколько учеников?

– Учеников было девять, теперь – десять.

– Чего не хватает московскому врачу сегодня, если мы говорим отдельно о московском враче и московском ученом? Я понимаю, что вопрос странный, поскольку я беседую с человеком, который одновременно и врач, и ученый. Но если все же попытаться это разделить?

– Я прежде всего врач. Никогда не бросал врачебной деятельности. У меня есть Центр респираторной медицины, клиническая база, где я консультирую. И я не могу без этого жить. Для меня это самое большое удовольствие. Но я вижу множество проблем. Первая – избыточная регламентация деятельности. Попытка «загнать» всех в ЕМИАС привела к тому, что врачи в поликлиниках перестали думать. У них нет на это времени – им бы только успеть все заполнить. Вторая проблема: казалось бы, какая хорошая, правильная идея и удобный инструмент – клинические рекомендации. Отсекает любую «кулибинщину», как я это называю. Но что в реальности? В реальности попадает пациент в больницу, и с ним практически не разговаривают, никакого диагностического поиска! Все делается по стандарту – надо или не надо – все по клинрекам. Если какой-то сложный случай, от него стараются избавиться. Хотите, я приведу пример? Как раз сегодня обсуждали случай моего папы, профессора, врача. 89 лет, ИБС, сахарный диабет – естественно, масса проблем. Острый живот – он вызывает скорую. Его отвозят в один из флагманских больничных центров, в реанимацию, где сообщают о необходимости оперироваться. Он категорически против, понять его можно – 89 лет. В итоге уговорили его сделать лапароскопию. Сделали, ничего не нашли, хотя не известно, что искали. Мне показали выписку – операция вообще не упоминается! Записано «лечение по стандарту». А по какому стандарту? Непонятно. То есть нет ни одного комментария, какие были сделаны назначения. При этом выставлен диагноз «спаечная болезнь». На каком основании? Вот такой пример утраты клинического мышления и попытки на всем сэкономить. Да, строятся больницы, ремонтируются поликлиники – и это прекрасно! Но при этом объем того, что можно делать бесплатно, все ужимается, ужимается и ужимается. И факультетскую клинику, которая раньше вела диагностический поиск, тоже заставляют делать все быстрее. А сколько мы из-за этого теряем пациентов? Возьмем, к примеру, ситуацию с гастроскопией и колоноскопией. Человек попал в стационар с анемией. Надо делать? Ну конечно! Но выписывают и направляют в поликлинику по месту жительства. Дойдет ли он до исследования? Скорее, не дойдет. И сколько из-за этого пропущенных онкологий?

А я каждый раз удивляюсь, когда на прием приходят пациенты с ПРАВИЛЬНО поставленным диагнозом. Вот такой еще пример. Женщина, у нее астма с поздним началом, то, что раньше называли триадой – тяжелейшая и прогрессирующая. Этой пациенткой я горжусь – она 18 лет в ремиссии, на стабильной терапии. Но тут у нее стали возникать периодические эпизоды тахикардии. Я говорю: «Елена Владимировна, это не астма, это заболевание щитовидной железы». Она спорит, мол, врачи сказали, что это – именно астма. При этом никто не назначил ей ни обследования щитовидной железы, ни осмотра, ни мониторирования по Холтеру (у нее повышение давления сопровождалось загрудинными болями).

– Почему так вышло, как думаешь?

– А вот это как раз связано с ЕМИАС, с бездумными стандартами. Как говорится, гладко было на бумаге, но забыли про овраги. Конечно, рано или поздно утрясется, но, к сожалению, пока проблема только нарастает. Сейчас негосударственные больницы исключили из финансирования ОМС. С какой стати? У нас в Конституции Российской Федерации в Законе об охране здоровья прописано, что человек может выбирать, где ему лечиться. Исчерпаны лимиты. Какие лимиты? Кто их устанавливал? Я понимаю, что ситуация в стране непростая. Но почему финансирование успешно действующей больницы обрезают, а там, где в выписке даже не указывают оперативное вмешательство, – нет? Вот в чем вопрос. Я не склонен к панике, не отношусь к «всепропальщикам», нужно просто работать в этом направлении, и все, что я могу делать, я делаю. Но проблем очень много. Льготное лекарственное обеспечение – ужасная ситуация! Не хочется цифры озвучивать и даже говорить про это. Но получить льготное лекарство можно разве что только при шизофрении. Давай лучше к дереву.

– Да, причем к редкому дереву! Я совершенно искренне говорю!

– Мне очень приятно, что удалось помочь многим людям. В роли гуру я не выступал, но где-то кого-то направил, подсказал, поддержал. Узнаваемость в России прекрасная, поскольку Общество масштабное, активное. Иногда даже бывает стыдно, когда на съезде или на конгрессе люди подходят, здороваются, а я уже не очень помню, кто это. Хотя в общем память-то неплохая.

– Память прекрасная! Но невозможно же запомнить каждого из такого большого круга общения, с такими гигантскими ветвями!

– Вот, из нереализованного. Моя большая боль, что династия закончилась. Дети не пошли в медицину.

– Чем они занимаются?

– Дочка в фармкомпании работает. Старший сын работает в SberDevices. У среднего сына свой небольшой бизнес. Еще один сын в институте учится.

– Они довольны своей жизнью, они счастливы? В своей профессии, я имею в виду. Понятно, что счастливым человек бывает, когда у него по всем направлениям все хорошо. Нравится ли им то, что они делают? Ведь главное – получать удовольствие от того, чем ты занимаешься.

– В какой-то степени да. Но мне все равно очень хотелось, чтобы кто-нибудь из них стал врачом. Такую наследственность терять…

– Да. Но может быть, это не случайно? Потому что древо уж очень раскидистое. И меня не удивляет, что дети другие. Но при этом движутся также нелинейно!

– Возможно, есть еще момент, которым я это объясняю. Страх. Страх не соответствовать.

– Да, в детях это всегда есть.

– Когда я учился в институте, как все мальчики, поначалу хотел стать хирургом. Но, когда понял, что никогда не смогу оперировать, как отец, эта дверь для меня закрылась. Может быть, здесь то же самое.

– Скажи, пожалуйста, что изменилось за последние 10–20 лет в уровне научных работ? Насколько мы хороши в своих исследованиях? Соответствуем тому, что есть в других странах?

– Формально соответствуем. Используем мотивы доказательной медицины, современную статистику. Но на самом деле уровень не очень высокий. Он не стал хуже. Он не очень высокий, потому что у людей нет возможности делать качественные работы. Не потому, что они не хотят или не могут – просто нет возможности. Даже набрать достаточное количество материала уже проблематично, особенно если ты не сотрудник больницы. Не так давно выступал оппонентом на защите великолепной работы! Но это госпиталь Бурденко: набрали 300 с лишним участников, 2500 исследований! Реально такое сделать на базе обычной больницы? Фактически нет. Кроме того, к большому сожалению, очень низкая научная оснащенность прикладной медицины – кафедр, институтов. Поэтому большинство работ, скажем так, проходные – постмаркетинговые исследования, регистры. Это грустно. Мы, конечно, ждем и открытий, и прорывов, но сейчас о них говорить слишком рано.

– Как тебе кажется, что не так в медицинском образовании?

– Много чего не так. Есть болевые точки: прежде всего, бесконечное изменение правил игры, постоянное изменение программ, рост требований и без того избыточных рекомендаций. И главное, что молодым специалистам непонятно движение социального лифта. Когда мы учились, у нас все просто было: институт – ординатура – аспирантура. Мы понимали, кем и когда станем. Сейчас в ординатуру можно попасть либо по конкурсу, либо платно. Вроде бы все справедливо. Но она дистанцирована от людей, которые непосредственно работают с будущим ординатором, а возможность платить есть не у всех. Надо менять систему образования. И это касается не только медицины. Закончил человек школу, сдал ЕГЭ с баллом по специальности не ниже 60, и ему государство выделяет образовательный кредит, с которым будущий студент поступает в выбранный вуз. И если он учится хорошо, то свободно поступает и в ординатуру, опять же с продлением кредита. А вот если он не очень хорошо учится, то его отчисляют. При этом деньги остаются в университете – это обязательное условие. Почему сейчас боятся отчислить двоечников? Финансирование прекратится! Но если деньги остаются в университете, можно свободно прощаться с людьми и уменьшать конкурс. В принципе, система незатратная, это те же самые государственные деньги. Тем более что сейчас целевиков стало больше. Просто сделайте систему понятной и доступной для всех, как, например, родовой сертификат. И должен быть какой-то возврат к советской системе образования. Пропедевтика, факультетская терапия, где изучают отдельные нозологии, и госпитальная терапия (дифдиагностика), а дальше – ординатура или интернатура, которую убрали непонятно зачем.

Троечник никогда не станет семейным врачом! У него для этого не хватит интеллекта и образования

– Сейчас пытаются вернуть ее в виде трехлетней отработки.

– Я не успеваю следить за всеми нововведениями! Это какая-то попытка во всем усилить контроль? Дало ли это какой-то результат? Думаю, что нет. Когда вводишь инновации, надо заранее подумать, к чему это приведет. По поводу ординатуры: если человек работает в кружке, он толковый, его знают заведующие кафедрами – они должны сами предлагать ему ординатуру. А сейчас вместо этого – открытый конкурс. И мы теряем хороших студентов, которым всего-то и нужно, что немного помочь. Нельзя думать только об участковой службе! Она, конечно, нужна, но троечник никогда не станет семейным врачом! У него для этого просто не хватит интеллекта и образования.

– О чем еще не поговорили, что кажется важным?

– Я очень сожалею об упущенных возможностях.

– Ничего себе! Я смотрю на это огромное дерево, к которому мы все время возвращаемся. Столько ветвей, отростков. Что же там было упущено?

– Где-то поленился, где-то что-то недоделал, и очень себя корю за это! Но в целом я счастливый человек. Можно почивать на лаврах. Однако хочется активной жизни, что я и пытаюсь для себя сделать, несмотря на все сложности.

Путешествовала Анна Аксельрод