В современных условиях важную роль в деле сохранения и интерпретации исторического наследия играют музеи России, в частности медицинские. Они помогают нашим современникам разобраться в сложных процессах социальной адаптации и культурной идентификации, воспитывают новые поколения врачей и медицинских работников на лучших традициях, сформировавшихся в предшествующие исторические эпохи. Большую группу медицинских музеев страны составляют музеи истории ведущих научно-исследовательских и клинических учреждений России. В Москве, Санкт-Петербурге, Новосибирске и других городах существуют разнообразные по целям и задачам музейные структуры медицинского профиля.

Особое место среди них занимает музей истории Научно-исследовательского института скорой помощи им. Н.В. Склифосовского, первого в отечественном здравоохранении учреждения, оказывающего населению круглосуточную квалифицированную медицинскую помощь. Об истории его создания и функционирования, об уникальных коллекциях известно много [1, 2, 4-7], однако возрождение институтского музея - процесс длительный и кропотливый. В настоящее время собрано значительное количество вещественных и документальных памятников, которые освещают историю учреждения, деятельность в его стенах известных хирургов, врачей, медицинского персонала, историю развития архитектурного ансамбля Странноприимного дома графа Н.П. Шереметева на Б. Сухаревской площади в Москве, где работает институт с момента своего основания.

Среди последних поступлений в документальный фонд будущего музея наше внимание привлекли неизвестные письма главного хирурга института, участника первой мировой (1914-1918 гг.) и Великой Отечественной (1941-1945 гг.) войн профессора Сергея Сергеевича Юдина, отправленные из сибирской ссылки. Адресованы письма коллегам и единомышленникам, с которыми он больше двадцати лет проработал в институте. В них затронуты важные вопросы клинической практики: пластика пищевода, торакоабдоминальная хирургия, разработка способов консервации и использования трупной крови и др. Помимо сугубо медицинских тем, автор писем анализирует причины произошедшего с ним, подводит своеобразный итог своей научно-практической деятельности и просит коллег продолжить начатые им исследования. Особенно интересно, что, находясь за тысячи километров от Москвы в далеком Бердске, в изоляции от мира, Сергей Сергеевич сохранил присущую ему объективность оценок, конкретность в постановке насущных задач и целей, добрый, с легкой иронией взгляд на сложившуюся в его жизни ситуацию. Текст писем свидетельствует, что он не потерял веры в лучшее, полон решимости получить разрешение и возможность заняться клинической работой и вернуться в свой любимый институт, который современникам великого хирурга был известен как «дом Юдина».

Публикация писем академика АМН СССР С.С. Юдина, как нам кажется, позволяет приоткрыть завесу тайны, которая до настоящего времени скрывала многие стороны сибирского периода жизни хирурга. Наши современники увидят в письмах профессора как человека, беспредельно преданного своему делу, искренне и горячо любящего Россию, несмотря на самые тяжелые испытания и повороты в его жизни.

Письма, публикуемые ниже, напечатаны на пишущей машинке. Автор использовал имевшиеся у него бланки с заставкой, где изображен главный корпус института. От руки синими чернилами в правом верхнем углу первого листа проставлены даты написания текстов. Все сохранившиеся листки писем не имеют личной подписи С.С. Юдина. Вероятно, было небезопасно ставить свой автограф в конце послания, так как права переписки Сергею Сергеевичу предоставлено не было. Переправлялись письма по личным каналам, в большой тайне от органов НКВД. Переписка С.С. Юдина с разными адресатами практически неизвестна. В редких случаях мы сталкиваемся с фрагментами эпистолярного наследия прославленного хирурга, чудом сохранившимися в личных семейных архивах его коллег и друзей. До настоящего времени остаются неизвестными ответные послания сотрудников института, адресатов юдинских писем, их старшему коллеге в Сибирь. Опубликовано лишь одно послание к Сергею Сергеевичу от профессора Арсения Васильевича Русакова, известного морфолога и судебно-медицинского эксперта, возглавлявшего патологоанатомическое отделение института [3], которое мы также публикуем, так как считаем, что в нем дана очень точная характеристика непростых взаимоотношений внутри институтского коллектива, в частности между двумя известными учеными. Для автора письма и его адресата интересы науки и практики всегда стоят выше личных симпатий и временных разногласий.

Эпистолярное наследие академика АМН СССР С.С. Юдина продолжают собирать и изучать историки медицины и культурологи. Возможно, вскоре появится книга, в которой будут опубликованы все сохранившиеся письма и записки профессора, в том числе и те, которые стали первыми находками на этом пути.

«Б.С. Розанову и П.О. Андросову

22.03.1952 г.

Дорогие друзья!

Пишу Вам первое деловое письмо с места моего нового жительства. Это - курортный городок в сосновом бору на самом высоком берегу Оби; от Новосибирска около 30 километров по прекрасному асфальтированному шоссе. Здесь помещается довольно крупный санаторий для туберкулезных. Мне надлежит здесь находиться впредь до восстановления здоровья, ранее чего меня на работу, по-видимому, не допустят. Словом, я еще не имею никакого понятия, что за условия работы мне будут предоставлены, т.е. клиника, больница или (неразборчиво - филиал?) переливания крови. Буду стараться получить хотя бы консультативную должность при станции переливания крови, дабы энергично приняться за внедрение моего метода трансфузий посмертной крови. Вам не трудно понять, что успешное освоение такого нового дела в городе с 500 тысяч населения может сыграть довольно крупную роль в развитии этой проблемы вообще.

Я приложу все старания, чтобы с заготовкой и переливанием посмертной крови дела здесь, в Новосибирске, пошли в широком масштабе и как можно скорее. Да и в Москве, в Институте, Е.Г. Цуринова^[1] и ее помощники, как мне кажется, работают весьма успешно. Ведь еще в ноябре 1948 года я подробно договорился с ней и З.А. Шпановой^[2] о следующем важнейшем этапе развития нашего метода, а именно, использовании ОТМЫТЫХ ЭРИТРОЦИТОВ крови, собранной от не вполне асептичных трупов, напр. уремиков, диабетиков, пневмоников и т.п., что должно увеличить наши ресурсы посмертной крови в несколько раз. Отмывка эритроцитов должна проводиться с помощью раствора стрептоцида, а консервация в леднике - тоже либо в стрептоцид-глюкозе или в гетерогенной сыворотке «ВЫС»; выбор промывной жидкости и консервирующего раствора нетрудно будет сделать на основе соответствующих опытов и проверок.

Повторяю, с трупной кровью и здесь мне, вероятно, будет легче начать работать, ибо этим я никому не могу составить конкуренцию, да и в Москве, в Институте Склифосовского эта тема не должна стать никому поперек горла. Не только Е.Г. Цуринова, З.А. Шпанова и моя любимая, и драгоценная Зоя Николаевна Ступина^[3] не поленятся провести массу новых исследовательских работ, но если они привлекут к этому делу еще одного-двух человек, в качестве соавторов, я ничего не имею против, лишь бы их выбор оказался удачным, т.е. сами люди были достойны этого имени.

Гораздо сложнее мне представляется ситуация с ПРОБОДНЫМИ ЯЗВАМИ. Наряду с трупной кровью и искусственными пищеводами это - моя главная тема, которая осталась незаконченной в форме монографии. Вы помните, что в 1944 году я напечатал брошюру о язвенной болезни, где и прободным язвам было уделено страничек 10-15. Еще раз я выступил с этой же темой в моем программном докладе на Всесоюзном съезде хирургов в октябре 1946 г., там тоже были даны обширные цифровые данные (включая рекордный 1944 г., кажется 426 случаев, почти сплошь оперированных Вами и Линдеманом). До меня дошли слухи, что доклад этот все-таки успел появиться в печати, т.е. в «Трудах XXV Съезда», но Редактор окорнал его жестоко и выпустил все диаграммы и таблицы. Сам я еще не видел, но том «Трудов XXV Cьезда» я увижу даже здесь, в г. Бердске.

Но, разумеется, если бы Левит^[4] не изуродовал бы моего текста, то и в этом случае по частному вопросу о ПРОБОДНЫХ я мог на Сьезде говорить лишь о цифрах резекций и паллиативов, влиянии военных лет на соотношение полов и локализаций и, наконец, о преимуществах резекций в смысле отдаленных результатов. Много интересных и теоретически важных подробностей, касающихся патогенеза, гистологии, бактериологии и даже диагноза прободных язв, не могли быть затронуты ни в обобщающей брошюре (1944), ни тем более в Съездовом докладе, охватывавшем ВСЮ хирургию язвенной болезни за все 20 лет.

Точно также я не мог исчерпать очень многих важных разделов язвенной болезни вообще, и прободных в частности, в своей книге 1948 года, сознательно названной мною «ЭТЮДЫ О ЖЕЛУДОЧНОЙ ХИРУРГИИ». Такое название давало мне право обойти многие специальные вопросы желудочной хирургии, в том числе и прободных язв.

Как Вы знаете, в силу обстоятельств книга эта, равно как и получившая Сталинскую премию книга об искусственных пищеводах, остались в верстке и гранках неизданными. Получивши обе эти книги, возвращенные по приказанию Особого отдела, я смог увидеть, как старательно поработали над ними «дружественные» руки, почерк которых мне был знаком с 1928 года. Конечно, теперь меня мудрено чем-нибудь удивить. Мои мысли направлены не в прошлое, а в будущее. Но как ни стараешься отгонять лирику и возможно трезвее глядеть вперед, чтобы использовать собственные силы, опыт и научные знания максимально продуктивно и вылить эту эрудицию в деловой, практической монографии, изредка пробиваются душевные движения, когда воочию видишь на полях каждой гранки, каждого листа верстки старательное продуманное вмешательство, строго направленное, но отнюдь не к научным целям…

Юный Лермонтов вопрошал свои «Тучки небесные»: «зависть ли тайная, злоба ль открытая? Или друзей клевета ядовитая?» Пушкин, тот не спрашивал, а твердо говорил: «узнаешь суд глупца и смех толпы холодной». Но повторяю, я нисколько не удивляюсь и мало огорчаюсь. Меня полностью даже с излишком вознаграждают другие, те очень многие, кто искренне, с полной готовностью хотят помочь мне восстановить научные потери, восполнить пропуски и даже поделиться своими собственными учеными находками и достижениями в той же или смежных областях. Сильно надеюсь, что именно Вы двое поможете мне дружески закончить проблему ПРОБОДНЫХ ЯЗВ и согласитесь стать соавторами монографии, которая суммирует 25-летний опыт в этой области хирургии».

Следующее письмо адресовано лично профессору П.О. Андросову

«Дорогой Павел Осиппович!

05.05.1952 г.

Спасибо Вам за поздравительную телеграмму, а главное за Ваше замечательное письмо от 20.04.1952 г., принесшее мне одновременно несколько величайших радостных переживаний. Если за последние годы судьба была ко мне очень-очень неласкова, то, по счастью, крутая, коренная перемена погоды уже наступила, мрачные, густые тучи отошли далеко к горизонту, открывая все больше и больше голубого небосвода; миновало долгое зимнее ненастье; приближалась не только весна текущего года, но в грустную, безотрадную осень моей жизни вновь смогло взойти бодрящее радостное солнце, именно Ваши письма осветили первыми яркими лучами надежды остатки дней моих.

Надежды эти строились на двух различных уверенностях: во-первых, я рассчитывал на собственные творческие силы и запасы знаний, опыта, накапливавшегося три с половиной десятилетия; во-вторых, мои надежды строились на горячей вере в то, что среди многочисленных прежних учеников и сотрудников найдутся хоть некоторые, которые вспомнят добром своего старого руководителя и не только не отвернутся от него, возвращенного к началу новой деятельности, но помогут в меру сил оформить некоторые научные проблемы, которые успешно разрабатывались долгими годами, были почти полностью закончены, составили славу нашего Института, а ныне могли бы дать мне настоящую «путевку в жизнь».

Что люди все разные, это надо было ожидать. Что среди даже наиболее близких и самых долголетних сотрудников я встречу весьма различное отношение к себе и к моей дальнейшей участи, и это я знал почти с полной несомненностью. Но я не мог загадать, в какой степени некоторые из моих бывших ассистентов станут избегать даже чисто деловой, научной переписки со мной, а тем более не мог предвидеть, что для иных мое появление, хотя бы на самом отдаленном горизонте, будет рисоваться, как приближающаяся тень облака, могущая заслонить собой ликующий свет нежданного, но прочно захваченного счастья.

Довольно долгая прожитая жизнь давала мне неоднократно случаи наблюдать крутые превратности судьбы, постигавшие многих выдающихся научных деятелей, в том числе и таких крупных, как С.П. Федоров. Ведь и он покидал на целые годы свою Академическую клинику; а затем был возвращен в нее, обрел прежнюю славу и, сколько я мог видеть, зная близко его самого и всех его учеников, и ассистентов, эта реабилитация и его возвращение были всеми восприняты с радостью. Могло ли хоть кому-нибудь в голову придти, что возвращение Федорова в Академию помешает ускоренной служебной карьере В.И. Добротворского^[5], Н.Н. Еланского или задержит переезд В.Н. Шамова из Харькова обратно в Ленинград?

Я никогда не считал себя крупным ученым, но проводить некоторую аналогию своей судьбы с судьбою Федорова я считаю все же допустимым. Ведь свыше 20 лет я возглавлял самое крупное хирургическое отделение в Европе и при самой строгой оценке все же кое-что успел выполнить. У меня не было, каких-либо значительных, вполне оригинальных собственных научных идей. И если, тем не менее, удалось кое-что сделать в области практической хирургии, так причиной тому не какие-то особые природные способности и талант, а два других обстоятельства, которые не представляют собой большой заслуги или редкого качества, но признать кои все же следует, а отнимать от меня было бы несправедливо; это, во-первых, горячая любовь к хирургии, энергия и трудоспособность, а во-вторых, знание нескольких иностранных языков, порядочная начитанность, а главное - умение разбираться, ориентироваться в прочитанном, оценивать все это довольно объективно и ОХВАТЫВАТЬ новые нарождающиеся идеи, быстро и уверенно претворять их в жизнь. Это уменье схватывать действительно стоящие новинки само по себе кое-что стоит. Ведь гораздо чаще десятки людей проходят мимо, не замечая истинной цены и практических и теоретических возможностей одних научных течений и, наоборот, переоценивая другие. Для правильного выбора нужны, не только счастье и удача, но кое-какой опыт и здравый смысл.

Попробую совсем кратко оглянуться на кое-что сделанное в былые годы, такие итоги при всей их субъективности никому вреда причинить не могут, самому же они позволят осмыслить проделанную работу и, может быть, слегка помогут на последнем, кратком этапе жизненного пути».

Вернувшись в начале лета 1953 г. в Москву из Сибири, академик С.С. Юдин незамедлительно приступил к работе в Институте скорой помощи им. Н.В. Склифосовского.

Письмо профессора А.В. Русакова профессору С.С. Юдину не датировано, вероятно, оно написано в декабре 1952 г. - начале 1953 г. Неизвестно, было ли оно отправлено адресату и было ли дописано до конца, поскольку 12 апреля 1953 г. Арсений Васильевич скоропостижно скончался.

«Дорогой и бесконечно любимый Сергей Сергеевич!

Одним из самых радостных дней моей жизни был тот день, когда Зоя Николаевна^[6] пришла ко мне в кабинет и сообщила, что накануне она видела Вас и долго с Вами беседовала. Сознание счастья, что один из самых любимых и мною глубоко уважаемых людей не только жив, но и полон творческой энергии, многие дни не оставляло меня. Я с чувством зависти воспринимал известия, что Вы многим из своих бывших сотрудников присылали свои письма. И мне все думалось, но не хотелось верить, что Вы все еще испытываете чувство неприязни за наши прежние размолвки. И я все ждал и при том с большим нетерпением какого-либо признака, указывающего на Ваше желание возобновить нашу старую дружбу, основанную на общем с Вами отношении к успехам Нашей Советской Науки и нашей страны. Мне все казалось, что Вы с Вашей необыкновенной чуткостью поймете, что одним из самых искренних друзей среди многих других был и я. Ваша поздравительная телеграмма и Ваше письмо, которое я, несмотря на все сомнения, все-таки ждал, показали, что вера в Вас, вера в Вашу проницательность оправдалась. Несколько раз от начала до конца прочел Ваше удивительно ласковое и по обыкновению красочное послание. И мне захотелось Вас за него поблагодарить и уверить, что все, что в моих силах, будет сделано во исполнение Ваших научных планов. Вы пишите, что мне и Вам осталось еще немного жить, что настало время нам «закругляться». Что это так, я постоянно чувствую и этим ощущением руковожусь в своей жизни и работе. Нужно спешить до конца выполнить свой жизненный долг - отдать будущему все хорошее, а его было немало, что мы взяли от прошлого, и при том в приумноженном количестве.

За годы Вашего отсутствия я оформил в своей голове и в значительной степени также и на бумаге свой научный опыт. За всю свою не очень короткую жизнь. Необходимо успеть, пока еще голова и перо работают исправно, написать еще очень много из того, что я видел и передумал. Многое из того, что составляет Ваш научный интерес, близко мне …, при том по-своему продумано и осмыслено. Потому я полагаю, что моя помощь Вашим научным изысканиям не может и не должна ограничиваться только техническим выполнением Вашей программы, касающейся морфологических вопросов Вашей проблемы. Такую программу я жду с нетерпением, однако, оставляю за собой право высказаться по ее существу и внести в нее Коррективы, вытекающие из моего личного научного опыта.

Итак, я жду с признательностью за доверие Ваших указаний.

Теперь позвольте высказаться еще по двум пунктам из Вашего письма.

Первый касается П.И. Андросова. Это человек большого таланта в руках, неуемной энергии и настойчивости. И ум у него есть и при том очень незаурядный, но вместе с тем очень своеобразный. Но ему очень недостает общей культуры, что бросается в глаза всем и особенно«мещанам» от науки. Его большая непосредственность, даже, я сказал бы, примитивность в суждениях по научным вопросам очень претит людям, привыкшим вести себя в науке в благочинии, установленном еще издавна. И в этом обстоятельстве кроется основная трудность припрохождении докторской диссертации Павла Иосифовича. Я ее изучал. В ней имеется стоящего чтения, это его предложение использовать артериальные анастомозы из побочных источников, устанавливаемых с помощью аппарата Гудова^[7], для улучшения питания трансплантируемой кишки, атакже описание успеха от подобной операции. Для меня до настоящего времени не ясно, что предложение Андросова имеет большую практическую ценность. Этот вопрос могут решить только сами хирурги. Но я боюсь верить мнениям наших институтских операторов. Всемсвойственно человеческое чувство - зависть. Она и у меня есть. Я всегда завидовал Вашему операторскому искусству, Вашему красочному стилю научных работ, умению убедить людей в Вашей правоте, Вашей научной предприимчивости и смелости и т.д. В известной степенисудьба диссертации Андросова зависит от моего по ней суждения. Поэтому Ваше мнение о значении практической ценности метода Павла Иосифовича…(далее текст отсутствует)» [3].

Суровые испытания на прочность, выпавшие на долю академика АМН СССР Сергея Сергеевича Юдина уже в послевоенное время, коснулись многих наших соотечественников. Необоснованные репрессии прославленных врачей, деятелей культуры, простых граждан в эпоху тоталитаризма принесли много горя и страданий не одному поколению россиян. Как важно правильно воспринять этот трагический опыт ушедших поколений, никогда не допустить его повторения. Письма профессора С.С. Юдина своим коллегам, ответное послание профессора А.В. Русакова, представленные читателям, - еще одно свидетельство о том страшном времени. Они открывают серию публикаций неизвестных материалов, собранных в музее истории НИИ СП им. Н.В. Склифосовского.

Авторы выражают глубокую благодарность Тамаре Павловне Андросовой, сохранившей письма С.С. Юдина и предоставившей их музею истории института.