«Военное время налагает на врачей обязанности иногда жестокие, но необходимые для общей пользы».

Н.И. Пирогов, 1856 г.

Не будет преувеличением сказать, что в России вся вторая половина XIX века прошла под знаком Севастопольской битвы - и горечи поражения, и героизма русских людей.

Официальные сведения о медицинском обеспечении войск Российской Империи того времени весьма скудны, если не считать труды Н.И. Пирогова, отражающие его личный опыт [1]. В то же время оказалось, что в произведениях русских писателей - очевидцев обороны - можно найти подробное описание уровня организации медицинской помощи, клинической картины шокогенных огнестрельных ранений и хирургической тактики.

Широко известны «Севастопольские рассказы» Л.Н. Толстого [3], которые являются фактически документальными очерками. Как известно, Л.Н. Толстой провел на бастионах Севастополя несколько месяцев как артиллерийский офицер.

К.М. Станюкович, родившийся в 1840 г. в Севастополе, пережил героическую оборону города 15-летним подростком. Вместе со взрослыми он готовил корпию (основной перевязочный материал того времени) и носил ее на перевязочные пункты. Личные впечатления явились основой его повести «Севастопольский мальчик» [2].

Более поздние публикации, среди которых наиболее значительной является эпопея С.Н. Сергеева-Ценского «Севастопольская страда» (1936-1939 гг.), здесь не рассматриваются, поскольку они являются чисто художественными произведениями.

Для понимания реальных условий того времени в настоящем сообщении в качестве своеобразных клинических примеров приходится приводить обширные выписки из публикаций Н.И. Пирогова, Л.Н. Толстого и К.М. Станюковича.

Перу К.М. Станюковича принадлежит описание впечатляющей картины результатов первого поражения Русской Армии от англо-франко-турецких войск, имевших более чем двукратное превышение в численности, нарезное огнестрельное оружие, лучшую организацию медицинской помощи.

Итак, на Северную сторону Севастопольской бухты подходят толпы раненых. «Большое пространство берега перед пристанью было запружено солдатами… Они были без ружей, запыленные, усталые, с тревожными и страдальческими лицами. Словно испуганные овцы, жались они друг к другу небольшими кучками. Большая часть сидела или лежала на земле. Тут же скучились телеги и повозки, переполненные людьми. Никакого начальства, казалось, не было. Среди людей раздавались раздирающие крики о помощи, вопли и стоны. Слышались призывы смерти.

Никакой медицинской помощи не было. Военных баркасов для переправы раненых в госпиталь еще не было. Покорная толпа ожидала. То и дело подходили новые кучки и, истомленные, опускались на землю. Маленький, заросший волосами военный доктор … то и дело перебегал от телеги к телеге и старался успокоить раненых обещаниями, что скоро доставят их в госпиталь. Он встречал молящие, страдающие взгляды и глаза, уже навеки застывшие. Врач бессильно метался, зная, что помочь невозможно».

С прибытием на театр военных действий Н.И. Пирогова ситуация коренным образом изменилась. Перу Н.И. Пирогова принадлежит «Исторический обзор действий Крестовоздвиженской общины сестер попечения раненых и больных в военных госпиталях в Крыму и Херсонской губернии с 1 декабря 1854 г. по 1 декабря 1855 г.», который впервые был опубликован в «Морском сборнике» в 1856 г. и неоднократно переиздавался [1].

«Для всех очевидцев памятно будет время, проведенное с 28 марта по июнь месяц 1855 г. в Дворянском Собрании. Во все это время около входа в Собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командою деятельного и распорядительного подпоручика Яни;

- койки и окровавленные носилки были в готовности принимать раненых;

- в течение девяти дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому выходу ряды носильщиков;

- вопли носимых смешивались с треском бомб;

- кровавый след указывал дорогу к парадному входу Собрания.

Эти девять дней огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались, вместе с носилками, целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся - громко раздавались в зале.

Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами… Двери зала ежеминутно отворялись: вносили и выносили по команде: «на стол», «на койку», «в дом Гущина», «в Инженерный», «в Николаевскую».

В боковой, довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич - живой турникет Дворянского Собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях) едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов.

За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа…».

Следует отметить, что Н.И. Пирогов подчеркивал приоритет Российского общественного движения женщин о попечении раненых и в ответ на публикации в Западной Европе о «первой в мире сестре милосердия мисс Нейтингель» в 1876 г. в письме к Э.Ф. Раден с возмущением писал: «Мы, русские, не должны дозволять никому переделывать до такой степени историческую истину» [1].

В очерке Л.Н. Толстого «Севастополь в декабре месяце» [3] представлена яркая картина условий оказания медицинской помощи.

«Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пулевые раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев.

Результат осмотра: Perforatio pectoris… Севастьян Середа, рядовой… Какого полка? - Впрочем, не пишите: moritur. Несите его, - сказал доктор, отходя от солдата, который закатив глаза, хрипел уже…».

Несколько ранее, в августовском очерке, Л.Н. Толстой создает образ военно-полевого хирурга (по мнению T. Molnar и соавт. [5], прообразом послужил Н.И. Пирогов, с которым писатель был лично знаком) и описывает трагическую картину смертельного ранения: «Маленький, толстый, с большими черными бакенбардами доктор подошел к нему и расстегнул шинель. Козельцов через подбородок смотрел на то, что делает доктор с его раной, и на лицо доктора, но боли никакой не чувствовал. Доктор закрыл рану рубашкой, отер пальцы о полы пальто и молча, не глядя на раненого, отошел к другому… Доктор, перевязывая другого раненого офицера, сказал что-то, указывая на Козельцова священнику с большой рыжей бородой, с крестом, стоявшему тут.

- Что, я умру? - спросил Козельцов…

Священник, не отвечая, прочел молитву и подал крест раненому… Он взял слабыми руками крест, прижал его к губам и заплакал».

Особенностью военных столкновений середины XIX века с использованием пуль массой 10-20 г и ядер было превалирование убитых над ранеными. При использовании союзными войсками капсульных нарезных ружей Минье возросла скорость и дальность полета пуль, что во многом обеспечило их преимущество перед гладкоствольным оружием русской армии. Во время осады Севастополя среди раненных в грудь летальность у обеих сторон достигала 80% [5]. По данным Цеге фон Мантейфеля [4], даже спустя 50 лет, в 1905 г., уровень летальности при огнестрельных ранениях груди оставался чрезвычайно высоким - 40% раненых погибали на поле боя и еще 20-25% - впоследствии.

Поразительно, но Л.Н. Толстой почти на 100 лет опередил медицинскую науку, дав четкое описание первой фазы травматического шока (фазы возбуждения): «У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «Простите, братцы!» - еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «Простите, братцы!».

Л.Н. Толстой в мельчайших деталях изложил смятение мыслей и мучительную боль при смертельном ранении осколком бомбы в грудь ротмистра Праскухина: «Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь и с острым треском что-то толкнуло его в середину груди…».

Таким образом, холодное изложение историками последовательности событий мало что дает для понимания чисто человеческих переживаний очевидцев.

Трагические страницы художественной литературы XIX века, основанные на личных впечатлениях и посвященные страданиям раненых русских солдат и офицеров, заслуживают внимательного анализа не только с точки зрения истории хирургии повреждений. Они по-прежнему актуальны и нравоучительны и для современных организаторов военно-полевой хирургии, и для молодого поколения врачей как примеры неравнодушного отношения авторов к страданиям жертв.