Введение

В медицинском мире тема суицида обычно ассоциируется с психиатрией. В то же время профилактика суицидального поведения, к которому можно отнести не только суициды как таковые, но и суицидальные попытки, суицидальные мысли и намерения, — это актуальная задача не только для врача-психиатра. В связи с по-прежнему имеющейся определенной стигматизацией психиатрической помощи обращение по собственной инициативе к психиатру по поводу суицидальных мыслей и намерений — довольно редкое явление. Зарубежные данные свидетельствуют о том, что гораздо чаще при таких состояниях люди обращаются к врачу общей практики, т.е. к представителю первичного медицинского звена (в США до 45% покончивших с собой обращались к врачам в течение месяца перед самоубийством) [1]. Однако при этом суицидальные намерения часто остаются скрытыми за психосоматическими или аффективными жалобами.

Все осложняется еще и тем, что тема самоубийства в культуре разных стран, включая Россию, является табуированной: большинство людей не хотели бы обсуждать ее открыто. Это в значительной мере касается и врачей, среди которых случаи суицида не так уж редки. Врачебная специальность связана с высоким уровнем стресса (что стало особенно очевидным во время пандемии), может быть сопряжена с эмоциональным выгоранием и высокой трудовой нагрузкой, к тому же врачи слишком хорошо информированы о способах ухода из жизни и часто являются свидетелями смерти своих пациентов. Все это делает врачей весьма уязвимой профессиональной группой — уровень суицидов среди врачей и медработников в среднем в 1,5 раза выше, чем среди представителей ряда других профессий и населения в целом, при этом некоторые специальности, например, анестезиологи, психиатры, врачи общей практики и хирурги имеют еще более высокий риск [2—4]. С другой стороны, мощным антисуицидальным фактором для медиков является мотив служения и помощи людям, спасения жизней. В связи с этим можно предположить, что у врачей формируется сложное, амбивалентное отношение к самоубийству, что может затруднять их продуктивное общение с пациентами, имеющими суицидальные наклонности. Кроме того, в системе медицинского образования проблема суицида не получает должного внимания с междисциплинарных позиций, в силу чего молодые врачи, не имеющие большого жизненного опыта, могут испытывать определенные трудности при столкновении с подобным пациентом.

Мы предприняли этот обзор с тем, чтобы привлечь больше внимания к проблеме самоубийств со стороны медицинского персонала, врачей самых разных специализаций. Данный обзор не претендует на полноту изложения проблемы, это потребовало бы слишком большого объема исследовательской работы, — наоборот, мы поставили перед собой задачу как можно более кратко, но точно, на основе объективных знаний изложить самые главные факты о суициде, особенно те, которые редко обсуждаются в «непсихиатрической» научной печати.

Суицидальное поведение как недооцененная проблема

ВОЗ в начале 2000-х годов оценивала число ежегодно погибающих вследствие суицида в мире как 1 млн человек, но в последние годы приводит цифру 700 тыс. человек [5]. Суицидологи и специалисты в области демографии уверены, что реальное число завершенных суицидов существенно выше. Проанализировав данные из более чем 30 стран Европы, Северной Америки и Азии, авторы одной из публикаций пришли к выводу, что примерно в половине случаев любая национальная статистика занижает число самоубийств на 10%, а в 40% случаев — на 30% [6]. В Израиле до 42% суицидов могут скрываться в разряде «самоповреждений с неопределенными намерениями», часть может оказаться в числе «несчастных случаев» и часть — в категории «неточно установленных причин смерти» [7, 8]. В ряде исламских стран «другие внешние причины смерти» по МКБ-10, по-видимому, также являются резервуаром для скрытых культурно-неприемлемых самоубийств [9]. Аналогичная ситуация наблюдается и в России. Анализируя способы учета причин смерти и возникающие несоответствия (например, рост «самоповреждений с неопределенными намерениями» на фоне снижения официальных уровней суицидов), некоторые авторы полагают, что официальные индексы суицидов следовало бы увеличить на 40—50%, причем среди женщин — еще больше [10, 11]. Другие оценки, основанные на моделировании, дают основания считать, что ради объективности официальный уровень следовало бы увеличить на 30% [12].

Существующая практика установления причины смерти при подозрении на самоубийство включает в себя учет многих обстоятельств происшествия и предусматривает активное взаимодействие судебно-медицинской службы, органов дознания, предварительного следствия и суда. В этой сфере еще остается ряд нерешенных проблем и сложностей. Так, законодательство Российской Федерации как и других стран задачу установления рода смерти (убийство, самоубийство, несчастный случай) возлагает на органы дознания, предварительного следствия и суд. Формой №42 отраслевой статистической отчетности «Отчет врача-судебно-медицинского эксперта бюро судебно-медицинской экспертизы», утвержденной приказом Министерства здравоохранения Российской Федерации от 22.10.2001 №385 «Об утверждении отраслевой статистической отчетности», статистика самоубийств в структуре причин насильственной смерти не предусмотрена [13]. Законодательством и нормативными правовыми актами Российской Федерации на государственные судебно-медицинские экспертные учреждения данная функция также не возложена, поскольку род смерти (убийство, самоубийство, несчастный случай) не устанавливается в процессе проведения судебно-медицинской экспертизы, он уточняется при проведении предварительного и судебного следствия. В то же время Международная классификация болезней 10-го пересмотра (МКБ-10) предусматривает сбор таких статистических сведений и относит повреждения, причиненные при суицидах, к внешним причинам заболеваемости и смертности (класс XX, коды рубрик Х60-Х84 «Преднамеренное самоповреждение»).

В течение последних десятилетий в России наиболее часто при суицидах и суицидальных попытках встречаются повреждения в результате различных видов механической асфиксии, падений с высоты, отравлений, воздействий острых предметов, выстрелов из огнестрельного оружия или иных огнестрельных устройств. Реже встречаются случаи термической, взрывной, автомобильной и даже авиационной травмы. Описаны уникальные случаи суицида с применением радиоактивных материалов, в основном они встречаются у лиц, имевших доступ к радиоактивным материалам, в том числе у медицинских работников [14].

На фоне сложностей со статистикой смертности от самоубийств еще большая неопределенность наблюдается относительно распространенности незавершенных суицидов (суицидальных попыток). Несмотря на практику учета в системе здравоохранения и определенные успехи в разработке инструментов маршрутизации в отдельных регионах, единого стандарта и соответствующей публикуемой статистики пока нет, а широкие эпидемиологические исследования, которые позволили бы оценить распространенность попыток в общей популяции, в России отсутствуют. Экспертные оценки дают большой разброс — превышение частоты попыток над завершенными суицидами возможно в 10—30 раз [15]. Более объективно, по данным массовых опросов, проведенных в 17 странах мира в рамках World Mental Health Survey в начале 2000-х годов, в общей популяции значения распространенности суицидальных мыслей, планов и попыток составили 9,2, 3,1 и 2,7% соответственно [16]. При опросах подростков 16—18 лет (исследование 2010—2012 гг.) в 11 странах ЕС выявляемая частота суицидальных мыслей намного выше — 36,2%, а суицидальных попыток — 5,8% [17]. По данным, полученным в США, среди подростков распространенность суицидальных мыслей колеблется в пределах 15,0—29,0%, суицидальных планов — 12,6—19,0%, суицидальных попыток — 7,3—10,6% [18]. В нашей культурной среде подростков-школьников частота суицидальных мыслей, например, ощущения бессмысленности существования достигает 40%, а частота суицидальных попыток близка к 6%; 8,8% студентов-первокурсников технического вуза сообщили о попытке в анамнезе [19, 20]. Все это говорит о том, что проблема суицидов намного шире и многообразнее, чем она обычно предстает при анализе статистики смертности, причем в современном динамично меняющемся мире с высоким уровнем психосоциального стресса она становится все более актуальной.

Классификация суицидального поведения и современные определения

Проблема учета суицидального поведения связана с точностью определений: что считать суицидом, суицидальной попыткой, намеренным самоповреждением, несуицидальным самоповреждением и т.д. В отечественной суицидологии А.Г. Амбрумовой сформулировано положение, согласно которому «суицидальное поведение является следствием социально-психологической дезадаптации личности в условиях переживаемого микросоциального конфликта». Это определение ориентирует на психосоциальное понимание суицида. По классификации, предложенной А.Г. Амбрумовой и соавт., различают внутренние (суицидальные мысли, замыслы, намерения) и внешние суицидальные проявления (суицидальные попытки и завершенный суицид) [21]. Под суицидальной попыткой понимают целенаправленные акты поведения, направленные на лишение себя жизни, не закончившиеся смертью, такие же действия, закончившиеся гибелью индивида, считаются суицидом. В западной традиции сформировались очень схожие представления [22], но также появилось понятие «непрямого саморазрушения», в рамках которого к суицидальному поведению стало возможно причислять различные поведенческие девиации, аддикции, приносящие очевидный вред личности, нарушения пищевого поведения, пренебрежительное отношение к своему здоровью и жизни, рисковое поведение и т.д. [23]. В литературе также используются такие широкие и неопределенные понятия, как самоповреждающее, антивитальное, аутодеструктивное и аутоагрессивное поведение [24, 25].

В последнее время группа авторов из Колумбийского университета в США предложила развернутую классификацию вариантов суицидального поведения [26] (таблица).

Номенклатура суицидального поведения на основе Колумбийского алгоритма классификации (примечания авторов)

Примечание. СП — суицидальное поведение.

В большинстве современных работ по суицидологии зарубежные и российские авторы используют приведенную выше классификацию, она может быть рекомендована также для использования и в общеклинической практике. При этом нужно обратить внимание на то, что различные виды несуицидальных самоповреждений, которые все более распространяются среди подростков и молодежи и с которыми все чаще приходится сталкиваться врачам, ассоциированы с суицидальностью и имеют схожие факторы риска [27].

Классические и современные модели суицидального поведения

Суицид — сложное и многостороннее явление. Лица, совершающие самоубийства, представляют собой чрезвычайно гетерогенную группу, тем не менее и в прошлом, и сейчас предпринимаются попытки дать некое обобщающее объяснение суицида. Как любое человеческое явление, суицид можно рассматривать с различных позиций, в связи с чем можно говорить о религиозном, философском, социологическом, медицинском, эволюционно-генетическом (этологическом), психологическом и психосоциальном подходе. В каждом из этих подходов предлагается свое, порой емкое и краткое объяснение. Несмотря на давность, идеи таких психоаналитиков, как З. Фрейд и его последователь К. Меннингер (конфликт инстинктов жизни и смерти, роль агрессии, желания убить или быть убитым, стать жертвой и т.д.), не потеряли своего значения [28]. Высказанные более 100 лет назад социологические идеи Э. Дюркгейма о роли социальной интеграции и социальной регуляции, в том числе перед лицом угроз [29], находят свои подтверждения в снижении уровня суицидов на фоне начальной фазы глобального пандемического кризиса [30]. Анализ, выполненный В.М. Бехтеревым в начале XX века, и сегодня поражает своей полнотой охвата проблемы [31]. Не меньшее значение для сегодняшнего дня имеют рассуждения И.П. Павлова о «рефлексе цели» или об «общем инстинкте жизни» и его потере [32].

Более поздние модели, в частности концепция «бегства от самого себя» Баумейстера [33] и уже упомянутая модель суицида А.Г. Амбрумовой [21], также остаются актуальными. Ведущие американские суицидологи и психологи А. Бек и Э. Шнейдман искали корни суицидального поведения в когнитивных особенностях личности, выдвигая на первый план проявления пессимизма и безнадежности, негативные мыслительные схемы и стили, и пытались сформулировать их обобщающие признаки (10 общих черт суицида по Шнейдману) [34, 35].

В последние десятилетия в суицидологии преобладают комплексные модели, принимающие во внимание психологические, психосоциальные, когнитивные и нейробиологические факторы. Так, модель Т. Джойнера выдвигает на первый план межличностные аспекты (ощущение себя как бремени для других, потеря принадлежности к группе), а также «привыкание» к болезненным и стрессовым ситуациям, что порождает ослабление страха перед болью, травмой и смертью [36]. В качестве примера таких ситуаций он приводит жизнь и опыт участников современных военных конфликтов (комбатантов) и врачей. Близко к этой модели стоит мотивационно-волевая модель Р. О’Коннора, в которой суицид объясняется как результат последовательного развертывания премотивационной фазы, связанной с влиянием стресса, когнитивной фазы, в которой под влиянием межличностных обстоятельств формируются намерения, и волевой фазы, в которой начинают преобладать действия [37]. В чем-то схожа с предыдущими трехкомпонентная модель Е.Д. Клонски и А. Мэй. Эти авторы сконцентрировались на механизмах, которые способствуют переходу от суицидальных мыслей к действиям, поставив во главу угла такой фактор, как боль, и обсуждая этот процесс с позиций соотношения суицидальных тенденций и антисуицидальных барьеров личности [38].

Все перечисленные модели послужили основанием для разработки различных психологических инструментов и коротких клинических опросников, направленных на оценку риска суицида, однако их предиктивная сила незначительна, и большинство из них «проигрывает» открытому клиническому опросу [39]. Много надежд возлагается на поиск биомаркеров суицида, особенно в связи с технологическим прогрессом в области молекулярной генетики, геномики, транскриптомики и метаболомики.

Нейробиология и психогенетика суицида и возможности его предикции

Вероятность суицида принято оценивать на основании наличия или выраженности совокупности факторов риска — любых внутренних или внешних детерминант, повышающих вероятность неблагоприятного исхода. Многие из этих факторов хорошо известны и детально описаны, например, демографические факторы (мужчины чаще совершают суицид, в то время как женщины чаще совершают суицидальные попытки), клинические факторы, связанные с наличием психического расстройства или неизлечимого соматического заболевания, факторы, обусловленные социальными и финансовыми обстоятельствами (безработица, крушение надежд, отсутствие жизненных перспектив или потеря статуса), а также межличностными и психологическими проблемами (конфликты, жизненные кризисы и психотравмы, разрывы отношений, одиночество и т.д.) [22]. Однако завершенный суицид — это относительно редкое явление (0,011% в общей популяции в мире) [5], при такой низкой частоте события предикция на основе факторов риска малоэффективна, особенно с учетом сложного психологического характера явления, роли ценностей, смыслов и осознанного поведения. В то же время при современном уровне генетических исследований и набирающей силу цифровизации здравоохранения появляются новые перспективы.

Суицидальное поведение часто носит семейный характер, что подразумевает определенную нейробиологическую и генетическую подоплеку. Исследования, построенные по принципу классической психогенетики (семейные, близнецовые и использующие метод приемных детей), дают оценки наследуемости (вклада генотипов) в суицидальное поведение в пределах 40% [40]. Эти оценки сильно отличаются от тех, которые получаются на основе полногеномного сканирования (genome-wide association studies, GWAS) или еще более продвинутых способов, например, полноэкзомного секвенирования (WES) и вычисления полигенного риска. В таких исследованиях показатели наследуемости снижаются до значений 4—5% [41]. Тем не менее в беседе с пациентом, имеющим суицидальные наклонности, всегда целесообразно уточнить наличие суицидального поведения у его родственников, поскольку это однозначно свидетельствует о повышенном риске.

Исследования «биоподписи» (поиск биомаркеров) суицида базируются на допущении, что суицидальность — это эволюционно сформировавшаяся форма поведения человека [42]. При использовании стратегии генов-кандидатов предпринимались попытки выявить роль генов различных систем мозга (серотонинергической, системы катехоламинов, ГАМК-системы, системы возбуждающих аминокислот и прочее), а также системы стресс-реакции (гипоталамо-гипофизарно-кортикоидной) в патогенезе суицидального поведения. Наиболее убедительные данные получены в отношении системы серотонина мозга, в частности, гена триптофан-гидроксилазы 1-го типа (TPH1), функционального полиморфизма гена транспортера серотонина (5-HTTLPR) и гена моноаминоксидазы А (МАОА) [43]. Но эти результаты не очень полезны для предикции суицидального поведения, поскольку указанные гены вовлечены еще во множество психических расстройств и состояний, и, скорее всего, отражают какие-то более общие уязвимости. В свою очередь, полногеномные исследования суицидального поведения, которые не базируются на каких-либо гипотезах, а направлены на обнаружение ассоциации с геномными маркерами по принципу свободного поиска, все чаще находят совсем иные гены — они связаны с процессами клеточной дифференцировки, межклеточного взаимодействия, поддержания стабильности нейрональных и глиальных структур, внутриклеточными регуляторными каскадами, т.е. с процессами развития, формирования и синаптической пластичности центральной нервной системы [44]. При этом наблюдается значительная генетическая корреляция (перекрывание по генетическим маркерам) между такими фенотипами, как самоубийство, попытка или суицидальные мысли, а также биполярное расстройство и шизофрения [45]. В одной из последних работ по итогам анализа различных источников информации (более чем 2500 генов, ассоциированных с суицидом, и 3900 генов, ассоциированных с психическими расстройствами) идентифицированы 40 генов, предположительно связанных исключительно с суицидальным поведением [46]. Среди них, помимо упомянутых, оказались гены, имеющие отношение к контролю клеточной пролиферации и репарации ДНК, а также к иммунной системе [46].

Выявление в числе генов, ассоциированных с суицидом, тех, что ответственны за развитие и пластичность центральной нервной системы, поднимает важный вопрос о механизмах взаимодействия этих генов и стрессовых факторов среды на ранних этапах жизни, включая внутриутробный период (рисунок). Есть данные, что в этих процессах задействованы эпигенетические механизмы, «программирующие» стресс-уязвимость (стресс-диатез) и риск суицида на более поздних стадиях, когда нарастает стресс жизни [47]. Эти данные позволяют по-новому посмотреть на модели стресс-диатеза, давно известные в суицидологии [48, 49], и предложить патогенетическую схему суицида с позиций роли стрессовых факторов на разных этапах жизненного цикла (см. рисунок). Согласно этой схеме, унаследованные генотипы взаимодействуют с ранними средовыми стрессорами в процессе развития (GxExD) и в определенных временных «окнах» (GxExT), при этом индивид за счет собственных поведенческих реакций (ковариация генов и среды) может усиливать эффекты стресса или выбирать в процессе жизни более стрессовое окружение (rGE). Уязвимый эндофенотип представляет собой комплекс нейроэндокринных механизмов, определяющих повышенную уязвимость к стрессовым факторам социальной среды [50].

Патогенетическая схема суицидального поведения, основанная на взаимодействии генов (индивидуальный уровень) и стрессовых факторов среды (социальный уровень).

Понимание суицида как отдаленного результата сбоев и нарушений, произошедших на ранних этапах формирования и созревания нейроструктур, подтверждается данными нейровизуализации. Так, суицидальное поведение у подростков ассоциировано с нарушениями в медиальной орбитофронтальной коре, левом хвостатом ядре, левой верхней височной извилине, передней и задней цингулярной коре. Нарушения касаются взаимоотношений между серым и белым веществом, толщины пучков белого вещества, связывающих мозговые структуры, размеров отдельных мозговых образований [51]. Эти нарушения, как полагают, предопределяют те когнитивные особенности (ошибки мышления, тоннельное сознание, принятие неадекватных ситуации решений, неполная оценка последствий своих действий), которые присущи имеющим суицидальные наклонности подросткам или молодым людям [52].

На современном этапе благодаря расширению различных баз данных обсуждается возможность использования машинного обучения (искусственного интеллекта) для обработки больших массивов информации (генетической, психофизиологической, медицинской) с целью предикции суицидального поведения [53]. Использование такой информации должно быть регламентировано с учетом этических аспектов, поэтому потребуются новые исследования. На сегодня, пока эпоха высокотехнологичного подхода еще не наступила, наиболее важным предиктором суицида остается наличие суицидальной попытки в анамнезе, что указывает на важность совершенствования учета попыток, с одной стороны, и ценность доверительного контакта с врачом или психологом — с другой, поскольку компетенции и навыки специалиста, а также эмпатия и преодоление стигматизации могут сыграть решающую роль в предупреждении самоубийства [54].

Превенция суицидов и роль системы здравоохранения

С учетом групп риска суицидальная превенция выстраивается по традиционной схеме, но с некоторыми особенностями. Так, первичная превенция направлена на самые широкие контингенты населения, вторичная — в основном на группы риска (подростки, лица с психическими расстройствами, зависимостями, девиантным самоповреждающим поведением и т.д.), в то время как третичная направлена на лиц, переживших суицидальный кризис (например, совершивших попытку и оказавшихся в поле зрения системы здравоохранения) и «выживших» — родственников и близких жертв суицида [55]. Вариантом этой схемы является разделение всех мер превенции на универсальные, селективные и индикативные [56].

С точки зрения направления деятельности, превенция может рассматриваться как результат двух подходов: широкого, направленного на повышение уровня общественного здоровья (public health approach), и сфокусированного, направленного на повышение эффективности системы здравоохранения (healthcare approach) [22, 55]. В первом случае влияние ориентировано на систему образования, средства массовой информации, производственные коллективы, армию, полицию и общество в целом. Меры включают повышение уровня знаний и осознания проблемы в обществе, преодоление стигматизации, внедрение психосоциальных, помогающих и образовательных программ в учебных заведениях, контроль доступности средств суицида, повышение ответственности журналистского сообщества, активизацию «горячих линий» и интернет-ресурсов помощи. Во втором случае вся активность направлена на руководителей медицинских учреждений, врачей различного профиля (особенно первичного звена), медицинский персонал, а также на пациентов и их родственников. Меры при этом включают раннюю диагностику психических расстройств, улучшение навыков выявления суицидального риска в системе первичного звена, формирование осознанного отношения к проблеме у работников здравоохранения, налаживание системы последовательного наблюдения и сопровождения пациентов, повышение эффективности выявления и лечения психических расстройств, особенно депрессии [22, 55].

В последнее время опубликованы несколько крупных систематических обзоров, посвященных основным стратегиям в сфере превенции суицидов, эффективность которых оценена согласно принципам доказательной медицины [57, 58]. Наиболее обоснованными признаны такие практики, как своевременное выявление и эффективное лечение аффективных расстройств (при этом особый акцент делается на повышении возможностей врачей первичного звена), ограничение доступа к средствам суицида (например, оборудование барьеров в популярных местах совершения самоубийств и на транспорте, более строгий контроль отпуска суицидогенных лекарственных препаратов, контроль оборота огнестрельного оружия) и профилактические психообразовательные программы на уровне школ. На индивидуально-личностном уровне доказана эффективность психотерапии, в частности, когнитивно-бихевиорального подхода [57, 58]. Тестируется эффективность препаратов, способных обрывать суицидальные мысли, в частности, эндоназального применения эскетамина, а также физических способов, например, транскраниальной электростимуляции мозга [59].

В России в настоящее время нет официально признанной национальной стратегии превенции суицидов, принятой Правительством, финансово поддержанной и опубликованной в виде отдельного программного издания или на соответствующих сайтах. В то же время на региональном уровне существует множество инициатив, в основном в виде онлайн-ресурсов, телефонов доверия, различных ведомственных и волонтерских проектов. Их эффективность практически никак не оценена в ходе рандомизированных контролируемых исследований, что, однако, не снижает их значения, поскольку важен не столько измеренный эффект, сколько демонстрация отношения к данной проблеме на общественном уровне. В этой связи, как нам представляется, наиболее сильным шагом было бы принятие и развертывание национальной программы превенции суицидов, которая дала бы важный сигнал структурам и ведомствам, а также всему населению о том, что эта проблема относится к числу приоритетных. Существующая международная практика именно с этих позиций рассматривает национальные программы, предлагая определенный алгоритм действий [60], который мог бы быть адаптирован к российским реалиям.

Заключение

Сегодня в России как никогда остро стоят проблемы демографии, и если бы из примерно 18 тыс. (только по официальным данным) погибших вследствие суицида, удавалось спасти хотя бы треть, это имело бы долговременные, в том числе социальные и экономические последствия, не говоря о моральной гуманистической стороне проблемы. В этом смысле цель данной публикации двоякая — не только привлечь внимание врачей, но и активизировать контакты системы здравоохранения с другими ведомствами и сферами знаний, способствовать междисциплинарному и межведомственному взаимодействию и взаимопониманию между различными структурами внутри системы здравоохранения (первичное звено, психиатрическая служба, система оказания скорой медицинской помощи, судмедэкспертиза), а также между психологами и специалистами по демографическим процессам и экономике здоровья. Мы хотели бы еще раз указать на широко известный факт, что в такой сфере как профилактика суицидального поведения, усилий одного лишь здравоохранения недостаточно, требуется совместная масштабная и многоуровневая работа специалистов различного профиля и участие многих систем и ведомств (культура, образование, правовая система, МЧС, МВД). Вместе с тем, нам представляется, что профилактическое направление, традиционно сильное в отечественном здравоохранении, могло бы стать объединяющим мотивом в этой системе взаимодействий.

Участие авторов: концепция и дизайн — В.А. Розанов; написание текста — В.А. Розанов, Н.В. Семенова, А.В. Ковалев; редактирование — Н.Г. Незнанов, А.В. Шаболтас.

Авторы сообщают об отсутствии конфликта интересов.