17 августа 2015 г. исполнилось 90 лет со дня рождения Сергея Николаевича Федорова — выдающегося нейрохирурга, лауреата Государственной премии СССР, заслуженного деятеля науки России. 25 лет профессор Федоров руководил онкологической клиникой Института нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко, где создал школу базальных нейрохирургов. Но его регалии отступают на второй план перед хирургическим талантом и необыкновенными человеческими достоинствами. Для меня он был и остался другом Сережей.

Сережа родился 17 августа 1925 г. в Подмосковье в семье военного — его отец Николай Николаевич Федоров служил в НКВД, мать Анна Фадеевна хлопотала по хозяйству. В 1941 г. закончил 8 классов московской школы № 369. Началась война, и Сергей пошел работать на трудовой фронт под Москвой. Затем устроился электромонтером в органах НКВД. В январе 1943 г. 17-летним юношей добровольцем ушел в армию. Участвовал в боях на 2-м Украинском фронте. В 1944 г. был ранен в левую руку. Награжден боевыми медалями и орденом Отечественной войны.

После госпиталя его направили на учебу в артиллерийское училище, а затем он стал командиром огневого взвода.

После демобилизации в 1946 г. — экстернат и получение аттестата зрелости.

Сергей выбрал медицину и в 1954 г. закончил лечебный факультет Второго медицинского института. Женился на сокурснице Зинаиде. Их дочки, Елена и Анна, тоже связали свою жизнь с медициной, как впоследствии и внук — полный тезка — Сергей Николаевич Федоров (младший).

В 1954 г. Сергей Федоров по распределению попадает в Институт нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко, где и прошла вся его 40-летняя профессиональная деятельность. Начал с врача, а стал ученым-нейрохирургом с мировым именем.

Сережа не имел стремления произвести впечатление, но всегда производил — первое отличительное качество истинной личности, независимо от профессии, званий, должности, возраста… В Сереже было то, что называется обаянием человека.

Длинный, жилистый, с худым, четко расчерченным лицом, с проницательным взглядом чуть насмешливых с лукавинкой глаз из-под густых нависших бровей, с зачесанными назад темными волосами, высоким лбом, сложными завитками сизоватых от курения ушей, породистым носом, большим ртом в обрамлении тонких губ с вечной сигареткой. Обычно суровый, даже мрачноватый, он очень светло, как-то по-детски смеялся… Таким я впервые увидел Сережу в октябре 1958 г., и таким он оставался до конца дней своих, хотя еще больше усох, побледнел, добавилось борозд-морщин, поседела и поредела шевелюра.

Сережа был кумиром нейрохирургической молодежи. За все безотказно брался, во всем был умел и удачлив, всем щедро помогал… К нему тянулись будущие академики и профессора: Саша Коновалов, Юра Филатов, Тэд Корженевский, Витя Салалыкин, Валера Корниенко… Поучиться у Федорова было чему. А учил он всегда просто, предметно, толково объясняя и показывая все своими золотыми руками. Головастый и рукастый, Сергей Федоров оказался у истоков внедрения в Институте прямой вертебральной ангиографии и делал ее лучше всех, трахеостомии, стереотаксические и сосудистые операции… Вместе с Борисом Григорьевичем Егоровым создавал новый нейрохирургический инструментарий. Он был человеком, который сам себя нещадно эксплуатировал, хотя другие этим тоже не пренебрегали.

Проф. Григорий Павлович Корнянский, руководитель отделения, где работал Сережа, пожалуй, первый из старшего поколения оценил мануальный талант молодого нейрохирурга. Исходя из пользы для больных и удобства для себя, он стал отдавать Сереже свои операции. И вскоре Федоров выдвинулся в сильнейшие нейрохирурги — сначала клиники, а затем и Института.

В 1966 г. Александр Иванович Арутюнов назначил Федорова руководителем нейрососудистого отделения.

Как возможно, работая в столице, воспитывать нейрохирургов в провинции? Я причастен к этому и могу рассказать подробней.

Закончив аспирантуру по неврологии в Москве и защитив кандидатскую диссертацию, я оказался без работы. Отсутствие прописки и некоторые другие факторы воспрепятствовали моему устройству в столице. Единственный из аспирантов и ординаторов Института нейрохирургии поехал в провинцию.

В Горьком мне предложили место старшего научного сотрудника. Здесь по решению Минздрава России открывался межобластной нейрохирургический центр, и я был очень кстати.

Дело по мне, но я был в странной и сложной ситуации. С одной стороны, молодые способные хирурги и травматологи с желанием оперировать на головном и спинном мозге, но по существу без нейрохирургических навыков. С другой — пожилой руководитель, хирург и ортопед по анамнезу, не владевший неврологией.

Я старался внедрить принципы работы московского Института нейрохирургии. Учил топической диагностике, комплексности обследования и основам ведения нейрохирургических пациентов. Но научить оперировать, понятно, не мог.

100-коечная клиника, 10 молодых нейрохирургов: нужен был учитель, нужна была школа. Когда на меня временно возложили обязанности руководителя центра, руки были развязаны, и я, никого не обижая, мог действовать на свой страх и риск.

Думая о судьбах больных и о профессиональном росте нейрохирургов, стал приглашать на операции в Горький мастеров из Москвы.

Так получилось, что самым легким на подъем, самым безотказным среди них оказался Сережа Федоров. И может быть, я злоупотреблял этим — Сережа с 1964 по 1967 г. (до своего отъезда в Алжир) приезжал к нам оперировать раз 20! Он стал моим ближайшим другом.

Всем Сережа пришелся по душе. К нему привыкли, тянулись и главное, ассистируя, — у него предметно учились. Федоров первый настоящий учитель нижегородских нейрохирургов – выпестовал свою школу в Горьком раньше, чем это ему удалось в Москве.

Обычно Сережа прилетал по санавиации — это была самая удобная форма вызова. Из аэропорта «скорой помощью» — прямо в клинику. Мы докладывали ему 2—3 больных, показывали анализы, ангиограммы. Как правило, он соглашался с диагнозом. Тут же начиналась операция, к которой больные были заранее подготовлены.

Сосредоточенный, немногословный, Сережа работал быстро. Любые задержки раздражали его. Впрочем, если его спрашивали о чем-то по ходу хирургического вмешательства, то подробно отвечал ассистенту. Федоровский темп был легко объясним. Он считал, что чем быстрее сделана операция, тем лучше перенесет ее больной. Удивительно точно выходил на опухоль. Почти всегда успевал в самом начале остановить кровотечение и как-то, я бы сказал, артистично, удалить новообразование.

Каждая, даже самая удачная операция доставалась ему нелегко. Он не показывал этого, но думал о прооперированном больном и днем и ночью. Сережа всегда останавливался у меня, и я нередко заставал его курящим и смотрящим в ночное окно. Дежурные врачи были предупреждены Федоровым — при малейших сомнениях присылайте «скорую». Но порой Сережа не выдерживал и просил меня узнать, как больной. Телефона в квартире тогда не было, и я, выполняя его просьбу, тут же выбегал к ближайшему уличному автомату. Он, казалось, успокаивался…

Огромная нагрузка и ответственность в те 2—3 дня, которые Сережа проводил в нейрохирургическом центре, требовали и какой-то релаксации. Ужинали мы в поплавке на Нижневолжской набережной; легкое покачивание и бесконечное движение воды успокаивали и отвлекали. С откоса любовались закатами над Волгой и далями. Если день выдавался жарким, переплывали на катере через реку — на малолюдный заволжский пляж.

Однажды Сережа Федоров, Юра Филатов и я заплыли на песчаный островок — один из тех, которые вдруг почему-то образуются посреди реки и также неожиданно исчезают. Сережа сел у заостренного, как нос у корабля, конца острова, опустил ноги в воду и закричал: «Ребята, глядите: одна нога в Волге, другая в Оке!». Это было правдой: сливаясь, обе реки еще долго сохраняют каждая свое течение и свой цвет воды — голубой у Волги и у Оки —серый…

Сережа был надежным, удивительно безотказным и деликатно-трогательным другом. Дружбу он никогда не декларировал, а всегда осуществлял конкретными делами.

В Горьком было плохо с продуктами. Он знал, что я, бывая в Москве, до изнеможения бегаю по магазинам.

Приезжаю однажды в Институт, меня останавливает Сережа и ненавязчиво говорит: «Я тебе припас оковалок мяса. Если не надо — возьму себе». Полпуда говядины он подвез мне к поезду. В другой раз где-то отыскал парных цыплят: «Не морозь их, Леня», — напутствовал Сережа.

Как только у Сережи завелась успешно прооперированная благодарная пациентка, работавшая в закрытом распределителе, стал брать туда и меня. Романтика: в условленный час въезжаем во двор в центре Москвы, спускаемся в необозначенный вывеской полуподвал. Глаза разбегаются от редкостного изобилия деликатесов и простых, но дефицитных продуктов. Выбирай, что хочешь, только знай меру да не тяни время.

Сережа никогда ничего не жалел для друга. Однажды так сложились обстоятельства, что я был вынужден попросить у Сережи его неврологический молоточек. Он посмотрел на меня, все понял и отдал навсегда.

Сам Сережа был гордым и стеснительным одновременно. За 30 лет дружбы лишь несколько раз он в сослагательной форме обратился ко мне за поддержкой. Для меня это было больше, чем приказ. Просьбы Сережи были связаны с его «Волгами», старой и новой, точнее, с запасными частями (а я, напомню, жил в Горьком и, конечно, консультировал в медсанчасти автозавода).

Многие годы Федоровы жили тесно — сначала у родителей в Сокольниках, затем Сережа, Зина и две дочери — в двухкомнатной хрущевке с «гаванной» на Трифоновской. Когда Сережа удачно прооперировал жену маршала Василевского, сотрудники клиники подсказали ему, как помочь нейрохирургу. Моссовет прислушался к ходатайству знаменитого полководца, и в 70-е годы Федоровы переехали в трехкомнатную квартиру на Преображенке.

Дом Федоровых был гостеприимен, полон родственников, друзей, просто знакомых. Как это все они выдерживали, представить трудно. Я ночевал у них — и на старой, и на новой квартире. Как-то раз, опоздав на поезд, оказался без крова. К кому же из друзей без звонка можно явиться поздним вечером — конечно, к Сереже. Приплелся, а никого нет; сел у двери и уснул.

Любимое место Сережи — за столом на кухне. Обычно мы там до ночи рассуждали и о нейрохирургии, и о коллегах, и о жизни вообще. Выпивали. Сережа предпочитал выдержанный коньяк или хорошую водку. Закусывал мало. Ранним утром Зина давала яйца всмятку (против Сережиной язвы) и кофе. Потом Сережа молча вел машину в Институт, сосредотачиваясь перед операциями. Я чувствовал это и не задавал лишних вопросов.

Есть горькая русская пословица: «У погоста живя, обо всех не наплачешься». Даже лучшим хирургам приходится провожать больных в мир иной чаще, чем обычным людям. У каждого из них есть свое «кладбище». Мастерству хирурга жестко противостоит природа.

Вспоминается такой эпизод. Однажды мы с женой были приглашены в гости к Федоровым. Явились в назначенный срок, но Сережа еще не пришел. Не приехал он и через час, а когда наконец явился, был невесел и сказал только, что делал сложную операцию. Застолье не клеилось. Сережа звонил в клинику, мрачнел и, уже провожая нас, сказал: «Так и не могу привыкнуть к смерти. Все мне кажется, что я виноват».

Писать Сережа не любил. Тянул несколько лишних лет с кандидатской диссертацией, посвященной модифицированным им методикам вертебральной ангиографии. Впрочем, была еще и иная причина задержки.

Зимой 1962 г., когда в Институт привезли погибающего от тяжелой сочетанной черепно-мозговой травмы акад. Ландау, то лечащим врачом назначили Сережу. Консультантов, и своих, и заграничных, было много, а лечащий врач — один. Несколько месяцев Сережа жил в Институте, безотлучно находился у своего всемирно известного пациента. Все, что решали консилиумы звезд неврологии и нейрохирургии, выполнял Сережа, многое острое, острейшее вынужден был решать сам, беря на себя исключительную ответственность. Знаменитые физики — коллеги и ученики Ландау оценили спасительную роль Сережи и полные признательности пообещали добиться присуждения ему ВАК ученой степени кандидата медицинских наук по совокупности работ.

Акад. Ландау выжил. Сережа стал героем очерков в газетах, журналах, книгах. О нем было легко писать — эффектная внешность, сложная профессия, фронтовой анамнез, мужественная личность и совершенное им чудо — спасение Льва Давидовича из безнадежного состояния… Но физики о своем обещании забыли.

Сережа напрочь был лишен карьерных начал. Всего достиг своим трудом, незаурядными способностями, своими человеческими достоинствами, порядочностью. Он никогда не выдвигался сам — его выдвигали другие. Был у Сережи один по тем временам значительный изъян — младший сын офицера из охраны Сталина оказался беспартийным.

Помню, как ко мне обратилась секретарь партбюро Института нейрохирургии: «Леонид Болеславович, Вы друг Сергея Николаевича, прошу Вас убедить его вступить в партию. Это нужно и для него, и для Института. Мы рекомендуем его на заведывание нейроонкологической клиникой. При утверждении в Академии возникнут сложности».

Я пообещал переговорить с Сережей, хотя знал, что это бесполезно. Так и вышло: «Лихтерман, иди ты подальше. Как будет — так и будет, а вступать в партию ради должности я не стану».

Многие годы Сережа формально не соответствовал своему реноме руководителя клиники. На 14 лет затянулось написание докторской диссертации — пионерского труда по хирургии базальных опухолей мозга. Видя мою «писучесть», Сережа искренне говорил мне и до, и после своей защиты: «Так не хватает тебя. На пару мы бы сотворили кучу приличных книг». Увы, Сережа не стал автором ни одной книги. Когда он захотел издать монографией свою докторскую, встретил критику, с которой не согласился. И, даже не пытаясь бороться, отказался от идеи. Характер.

Вернусь, однако, к защите докторской диссертации. Все друзья и сотрудники Сережи мечтали об этом дне. Сережа сам выбрал официальных оппонентов. Вместе с мэтрами нейрохирургии профессорами Иосифом Марковичем Иргером и Эфраимом Исааковичем Злотником в их число попал и я.

В день защиты в декабре 1980 г. конференц-зал Института был полон. Сережу знали и любили в Москве. Исход — единогласно «за».

Банкет проходил у него на квартире. Угощение было обильным. И водка, и речи лились. Сережа был необычно возбужден (я потом понял почему — накануне у него онемели левые рука и нога, и он всерьез подумывал, что не сможет выйти на защиту). Подъехал директор Института профессор Александр Николаевич Коновалов. Сережа обрадовался и выдал ему свои рекомендации: «В типичных случаях давайте больше оперировать другим, а сами сосредоточьтесь на более высоких и нужных для Института проблемах». Саша поморщился, криво улыбнулся и стерпел. Он так же, как и все друзья и почитатели Сережи, радовался свершению столь долгожданного акта.

…Сережа был международным нейрохирургом с открытой визой для срочного вылета в любую страну мира. Где он только не побывал, где только не оперировал; и в Южной Америке, в Африке, в Азии, в Австралии, в Европе. Квартира его была полна сувениров со всего света. Я заслушивался его рассказами о дальних странствиях, Сережа раздвигал мои представления о мире.

Два года Сережа работал в Алжире. Много оперировал, обучая местных нейрохирургов, и создал там современную нейрохирургию.

Его научный вклад в развитие нейрохирургии значителен. Прежде всего это учение об опухолях параселлярной локализации — часто встречающихся и сложных для хирургического удаления. Федоров не только создал их классификацию, изучил семиотику и фазность клинического течения, что особенно важно, предложил комплекс оперативных доступов, добившись впечатляющих для своего времени результатов.

Сергей Федоров вместе с Александром Коноваловым — пионеры применения микронейрохирургии в стране. Созданные ими нейрохирургические инструменты восполнили технические пробелы, имевшиеся в отечественной медицине.

Федоровская клиника, по существу, явилась Всесоюзным центром по изучению опухолей гипофиза — средоточия высших нейроэндокринных центров мозга.

Ученик Сергея Николаевича — Борис Кадашев разработал научно-организационные основы регистрации, классификации и лечения аденом гипофиза. Юрий Трунин, Алексей Шкарубо, Павел Калинин — тоже ученики Федорова — развили и внедрили в российскую практику новое перспективное направление — эндоназальную нейрохирургию, сначала микронейрохирургическую, а затем эндоскопическую. Являясь минимально инвазивным методом, эндоскопическое вмешательство коренным образом изменило тактику хирургического лечения опухолей гипофиза, ската и многих других локализаций: вместо травматичного пути для их удаления через вскрытие черепа и мозг используются естественные отверстия — нос и рот.

Ученик Сергея Николаевича — Серик Акшулаков создал современную нейрохирургию Казахстана, открыл Научный республиканский центр в Астане и привил своим ученикам федоровские традиции. Так, разрастается влияние нейрохирурга Федорова: школы в Нижнем Новгороде, Алжире, Москве, Казахстане и во многих других городах и странах, где трудятся специалисты, воспринявшие новаторство и мастерство мэтра профессора Сергея Николаевича Федорова.

Научные доклады Сергея Николаевича звучали на всемирных и европейских форумах нейрохирургов. Но главным его рабочим местом была первая операционная, а в промежутках между операциями — стол в ординаторской, где он сидел, курил, выслушивал рапорты врачей и сестер, беседовал с родными больных, руководил клиническими разборами, принимал решения. Для безотлагательных доверительных разговоров мы выходили с Сережей в коридор и, стоя у окна, обсуждали проблему.

Впрочем, в последние годы Сережа нередко сиживал и в своем небольшом кабинете напротив ординаторской, курил под подаренной ему картиной с типичным среднерусским пейзажем — розовый морозный день и устремленные к солнцу купола старинного храма. И когда я заходил к нему, все располагало к беседе, а не стремительному обмену информацией, как бывало в ординаторской.

Мы обсуждали с ним все и всех. Сережа был, как всегда, искренен и предельно откровенен. Я не хочу злоупотреблять его доверием ко мне и разглашать им сказанное. Но мне он раскрывал глаза на многое, чего я не знал и даже не предполагал. Я понял, какой пресс все время давил Сережу; он был чувствительнее и ранимее, чем это казалось со стороны. И хотя Сережа никогда не отрывался от земли с ее повседневными заботами и обязанностями, мне вдруг открылась его святость: «Такие, как Сережа, становились святыми», — подумалось мне.

… Рак легкого настиг Сережу, когда ему было за 60. Болезнь быстро набирала силу.

Свой диагноз и прогноз Сережа знал: «Что оперироваться, что не оперироваться — один конец», – говорил он. Но все-таки согласился на операцию: «Кормить семью надо», — объяснял он свое решение. Торакальный хирург проф. Трахтенберг успешно прооперировал своего коллегу нейрохирурга проф. Федорова.

Сережа прожил еще 5 лет, но у него уже не было прежних сил — похудел, поседел, мучила одышка, а характер, поведение, привычки остались прежними. Все прекрасно понимая, он вернулся к курению. Сережа был фаталистом. Тяжело переживал свои явственные физические ограничения, однако снова становился, пусть гораздо реже, к операционному столу.

Ему все труднее было высиживать на утренних конференциях, заседаниях Ученого Совета, на защитах. Но, когда надо было, он преодолевал свою физическую слабость и не просто присутствовал, а остро выступал. Понимал, что жизнь уходит, но принципами своими не поступался.

Федорова высоко ценили всегда, хотя он бывал и неудобным профессором. Держался Сережа независимо от начальства, где-то даже подчеркнуто. Руководству это, естественно, не очень нравилось. Порой отношения между Федоровым и начальством становились напряженными, однако без всяких действий как с той, так и с другой стороны, на уровне, так сказать, эмоциональном.

Но когда наступило последнее, тяжелейшее 5-летие его жизни, по существу, инвалидизация после пульмоноэктомии, а Сережа и хотел, и должен был работать («Кто кормить будет семью?», — повторял он мне), то проявились человеческие качества, которые отличают порядочных людей от непорядочных.

И Александр Николаевич Коновалов, и его замы повели себя не только гуманно, но и делали все так деликатно, что самолюбивый Сережа (подачек он бы не снес) не чувствовал какого-либо ущемления, мог продолжать руководить отделением до последнего своего дня. Это было бы, конечно, невозможно осуществить, если бы желание «сверху» не смыкалось с подобным желанием «снизу». И нянечки, и сестры, и врачи отделения хотели того же — они все благодарно любили Федорова и были преданы ему. Клиника крепла, научные исследования развивались и, сознавая свои ограничения, Сережа ощущал себя необходимым делу.

Знали — Федоров никогда не злоупотребит, но если не дать ему свободный режим, то, как гордая личность, подаст заявление об уходе.

1995 г. стал для Сережи особым: собственное 70-летие, 50-летие Победы раненого фронтовика, 5-летие переживания после операции и, увы, год его смерти.

Декомпенсация наступила как-то сразу в конце октября. Помню мою последнюю встречу с Сережей. Я знал, что состояние Сережи уже безнадежное. Позвонил Зине, чтобы узнать, могу ли ненадолго прийти к Сереже. Он пожелал видеть меня.

Сережа лежал у окна с тяжелейшей одышкой, вконец изможденный, бледный, почти прозрачный. Он улыбнулся мне, протянул худющую руку и спросил: «Опять что-нибудь написал?».

Я чувствовал, как ему тяжело держать себя в разговоре, и собрался уходить: «Леня, прошу тебя — передай всем коллегам в Институте, чтобы не навещали меня. Я не хочу, чтобы меня видели в таком жалком состоянии. А умирать я приеду в Институт, тогда со всеми и свижусь».

И действительно, вечером накануне смерти Сережу с его согласия привезли в реанимацию alma mater. Он был мужественным и критичным к себе до конца. Когда срочно начали налаживать «букет» капельниц, четко сказал: «Бесполезно». К утру его не стало.

После гражданской панихиды Сережу отпевали в храме Святителя Николая-Чудотворца, который, потеснив научную библиотеку Института, расположился как раз над операционной, где многие годы проф. Сергей Николаевич Федоров, забыв о себе, спасал больных.

Хоронили Сережу далеко от Москвы — в Абрамцево, где у него дача и где на кладбище лежат его родители. Ноябрьский день выдался необычно ясным, солнечным и морозным. Все страшно замерзли, но никто не уходил. Переминались у свежей могилы. Помянули и чуть согрелись. Юра Филатов, глядя на уходящие в синее небо припорошенные снегом высокие ели, сказал: «Как хорошо, что Сережка, такой истинно русский человек, будет лежать среди любимой им русской природы».

Знаешь ли ты, Сережа, что я исполнил твое желание — вел поминки, это скорбное собрание в клубе Института. Все, кто пришел, говорили о тебе проникновенно, вспоминая те нити, которые их связывали с тобой, и те истории, которые знали только они и только ты. И так ты вновь явился нам во всем своем благородном сиянии…

Проф. Л.Б. Лихтерман