Много написано книг, статей, воспоминаний и прочего о временах, о которых люди, даже жившие в тот период, стали забывать или стараются уйти от этих тяжелых воспоминаний. Но для каждой семьи такое событие, как арест близкого человека, когда вы твердо уверены, что он невиновен, всегда было и остается ударом, а пережитое и выстраданное ими остается в душе и памяти навсегда. С той зимы 1953 г. прошло уже почти 60 лет, но остается жуткое воспоминание о пережитом тогда в медицинских кругах Москвы, и только тот, кто на самом деле пережил состояние удушья на фоне какой-либо болезни, сможет понять душевное состояние этих людей.
Итак, время «убийц в белых халатах», идут аресты. В нашем доме по Кутузовскому, 24 уже арестованы профессора Зеленин, Баткис, Лазовский, доценты Коган и Лясс. В нашем подъезде жили 14 профессоров медицины, и каждый день не покидало жуткое состояние ожидания: кто еще? Остался на свободе академик Е.М. Тареев, который довольно быстро занял кабинет В.Н. Виноградова, став заведующим кафедрой факультетской терапии, даже не дождавшись окончания следствия. Так же поступил и профессор И.И. Щербатов: не дожидаясь окончания процесса, он занял кабинет Б.С. Преображенского.
Мы с женой — студенты 5-го курса 1-го МОЛМИ — проживали тогда в этом подъезде вместе с ее отчимом, профессором М.Н. Егоровым, сотрудником Лечсанупра Кремля. Это был крупный красивый мужчина с седой головой и щеткой белых усов, добродушный и интеллигентный доктор. Правда, происхождение у него далеко не пролетарское: петербуржец «с ног до головы», из дворян. Его отец до революции был директором Закавказской железной дороги, т.е. сын, по тогдашним понятиям, был потенциальным врагом. Нам оставался последний год обучения в институте, и я уже входил в число активных студентов, выбравших себе специальность оториноларингологию, посещал все заседания Научного общества и знал многих наших учителей — авторитетнейших и любимых профессоров. Но вот и среди оториноларингологов начались аресты, жертвами которых стали академик Б.С. Преображенский, профессора А.И. Фельдман и Я.С. Темкин. Некоторые из наших профессоров быстро откликнулись на «призыв партии» и на студенческих лекциях били себя в грудь и с гневом осуждали близорукость коллектива института, не раскрывшего вовремя злонамеренность этих врачей-убийц.
Вот и для нас настал черед познать весь ужас ареста невинного близкого человека. Прошло очень много лет с того зимнего вечера, но вся обстановка ареста вспоминается в мельчайших деталях. Как же это было?
Мы хорошо сдали зимнюю сессию 1953 г. и собирались весело провести каникулярное время. Но все пошло иначе. У нас во дворе дома 24 по Кутузовскому проспекту (тогда это было Можайское шоссе) заливали каток, и все желающие могли кататься на коньках даже поздним вечером. Мы с Таней обычно катались на коньках поздно, так как другого времени не было. Так и в день 18 января мы отправились на каток около 10 ч вечера, кстати, в тот вечер на коньках катались только мы вдвоем! Не успели мы сделать несколько кругов, как на катке вдруг был выключен свет, и нам ничего не оставалась, как с недоумением пойти домой. Уже потом мы догадались, почему так случилось — все обитатели квартиры должны были быть на месте. Михаил Николаевич находился в это время в своей спальне и уже заснул. Мы тоже собирались спать, но вдруг в дверь позвонили.
Голос нашего коменданта я хорошо знал, он просил открыть на минуту дверь для какого-то срочного согласования по делам подъезда. Я открыл дверь и был отброшен в сторону ворвавшимися людьми в полувоенной форме — на них были темные пальто, на головах зимние шапки, из-под пальто были видны офицерские сапоги. Они выхватили пистолеты и, спросив, где Егоров, направились в его спальню. Буквально через 5 минут они уже выводили одетого Михаила Николаевича из спальни в прихожую, сообщив, какие вещи ему можно взять с собой, в частности теплое шерстяное одеяло. Затем арестованного спустили на лифте, и в квартире остались комендант подъезда, три оперативника и молоденький, с невинным и отчужденным лицом солдатик в шинели и с карабином с примкнутым штыком. Солдат сел на стул спиной к входной двери и со скукой наблюдал за происходившим в квартире, попутно ковыряя штыком паркетный пол в прихожей. Комендант всячески старался угодить оставшимся офицерам. Они сняли пальто и оказались майором, капитаном и старшим лейтенантом. Офицеры деловито натянули на рукава мундиров сатиновые нарукавники, какие используют бухгалтеры, и начали обыск! Свою работу они делали вполне профессионально. Нужно было обыскать три комнаты, антресоли, хозяйственные шкафы, проверить цветные горшки с землей, отодрать все плинтусы, просмотреть всю библиотеку на предмет обнаружения литературы, подрывающей устои советской власти, прощупать и осмотреть всю мягкую мебель.
Комендант заснул на диване, а все трое работали споро и аккуратно, практически молча. После такого тотального обыска удивительно, но все вещи были расставлены по местам, плинтусы прибиты на место. Конечно, такая работа должна быть вознаграждена! И этой наградой стали несколько «трофеев»:
— старый журнал «Америка» без обложки был обнаружен на антресолях под кипой запыленных бумаг (он год назад свободно продавался в киосках);
— книга Л. Фейхтвангера «Москва 1937 года»;
— несколько старых, царского времени орденов (награды отца Михаила Николаевича в дореволюционное время);
— несколько старинных примитивных фотографий обнаженных женщин. Кстати, после выхода Михаила Николаевича из тюрьмы ему были возвращены все «улики», кроме этих фотографий.
Вот такой был «улов» этой просто адской работы трех офицеров. Они работали всю ночь и только курили, курили без конца, отказываясь от предложенного им чая или кофе. Все закончилось ранним утром. В квартире воцарилась зловещая тишина. Начались дни какого-то отчаяния, хорошо, что мы уже сдали сессию и могли постепенно адаптироваться к создавшейся непростой для нас обстановке. Конечно, в институт было сообщено об аресте профессора М.Н. Егорова, но то ли мы не были прямыми родственниками арестованного, то ли по другой причине, нас не подвергли остракизму, хотя в группе учились руководители партии и комсомола потока. Извне нас морально поддерживали ребята из такого же медицинского профессорского окружения. Поскольку мы не получали никаких известий о Михаиле Николаевиче, не знали о ходе разбирательства, боялись печальных перспектив, эта моральная поддержка вселяла какую-то надежду. Так, уже ближе к весне Г. Кассирский, конечно, на основании сведений, которыми располагал его отец академик И.А. Кассирский, как-то сказал: «Скоро пожмем мужественную руку Михаила Николаевича!» И вот наступил день 3 марта!
Михаил Николаевич вернулся из тюрьмы так же неожиданно, как был арестован. Была Пасха, и в этом было что-то символичное. Прошло 4 месяца после ареста. И вот, около 10 часов вечера, также в сопровождении офицера в форме подполковника МВД, в квартиру вошел Михаил Николаевич с тем самым желтым шерстяным одеялом в руках, сгорбленный, похудевший, потухший, без усов, с растерянной улыбкой. Пасха у нас была традиционной, поскольку старая няня, баба Люба, была весьма религиозна и в самые трудные для верующих времена старалась соблюдать церковные обычаи (кулич, пасха, крашеные яйца).
В отличие от офицеров, проводивших арест, подполковник был немолодым человеком, и в его поведении было что-то похожее на извинение. Когда я, увидев возвращенные «вещественные доказательства», спросил его: «Неужели ради этой пыли нужно было держать человека в тюрьме?», он ответил: «Обыск проводили те, кто в этом не петрит!» Понять его можно было по-разному: то ли плохо искали, то ли изъятое ими — действительно дорожная пыль.
Так или иначе, но встреча Пасхи была восхитительной! Мы угостили подполковника рюмкой водки, и он выпил с нами за окончание тяжкого для Михаила Николаевича и для всех наших родственников времени, поскольку переживали не только мы с Таней. Кстати, рассказывали, что когда вернулся из тюрьмы профессор Гельштейн, тесть народного артиста СССР Михаила Жарова, тоже предложили было стопку водки сопровождавшему офицеру, и он с горечью сказал: «Нет, никто из вас этого не заслужил!»
Разумеется, после возвращения из тюрьмы мы неоднократно расспрашивали Михаила Николаевича о том, как было жить в неволе, но ни он, ни, насколько я знаю, профессор Темкин, да, видимо, и другие никогда не говорили о тех тяжких днях. Видимо, они дали подписку о неразглашении. Правда, Михаил Николаевич как-то сказал, что он якобы слышал за стеной камеры наши с Таней голоса, которые говорили о нашем отречении от него и советовали ему сознаться во всем. Конечно, это могло быть одним из методов обработки арестованных.
Через 2—3 мес Михаил Николаевич постепенно «отмяк», его снова стали посещать знакомые, некоторые родственники, и он стал, как и раньше, приветлив, но все же оставался очень подозрителен по отношению к окружающим. Мы успешно закончили институт. Я, как окончивший институт с отличием, был оставлен в ординатуре на ЛОР-кафедре, а Таня стала работать терапевтом в системе здравоохранения АН СССР.